Не существует некоего априорного Добра, или Бога, или набора каких-то трансцендентных ценностей, с точки зрения которых можно было бы оценить конкретный поступок человека. Опять же, здесь слишком очевиден отголосок его собствен ной жизни под порочным и аморальным режимом.

Равно очевидным является то, что сартровское описание индивидуального человеческого затруднительного положения выходит за рамки конкретных условий Парижа времён нацистской оккупации.

Полвека спустя затруднительное положение может проявиться менее ярко и интенсивно, но его отличительные черты остаются теми же (если мы принимаем сартровский атеизм). Сегодня мы можем склоняться к более оптимистическому взгляду, но в строгом смысле человеческие усилия остаются абсурдными и тщетными.

Это два излюбленных термина экзистенциалистов, своеобразных клише. В среде непритязательной философствующей публики кафешек Лефт Банка они стали модными словечками и своеобразным паролем: если ты не считаешь жизнь абсурдной и тщетной, какой из тебя экзистенциалист?

В свете этого стоит проанализировать эти два слова более тщательно. Что всё-таки они говорят о сути и природе наших индивидуальных затруднений? «Futile» (тщетный) происходит от латинского слова, означающего «изливающийся», то есть «переливающийся через край», «переполненный», бесцельно льющийся.

Сегодня оно означает неэффективность, неспособность продуцирования чего-то ценного, достижения длительного результата. «Абсурд» исходно означал отсутствие гармонии и ныне означает несоответствие требованиям разума или обычаям.

Однако в английском языке использование этого слова имеет комические коннотации, которые почти отсутствуют в континентальной Европе.

Для Хайдеггера человеческие усилия были чем-то крайне серьёзным, и даже Сартр никакого комического оттенка в это слово не вкладывал.

В ироническом же смысле это прагматическая и шутливая позиция, характерная для англоговорящего мира, который, по-видимому, более нуждается в экзистенциализме, чем приверженцы пафосной континентальной серьёзности. Наша позиция «здравого смысла» часто тяготеет к поверхностности, оставляя за бортом философское содержание. Экзистенциалистская попытка очертить индивидуальные трудности может дать более глубокое основание тощему «Я» современного западного понимания. Тщетность и абсурдность могут как расширять, так и сужать это «Я».

Но вернёмся к «бытию» и «ничто». Враг — это принятие Другого, настаивает Сартр. Здесь Сартр приближается к солипсизму своего раннего отношения к войне. Любопытно, что эту точку зрения поддерживает его современник Габриэль Марсель, который был фактически первым французским философом, ставшим на путь экзистенциализма.

Марсель смог избежать обвинения в солипсизме, будучи приверженцем католицизма.

Индивид Сартра одинок изначально. «„Другой“ — это скрытая смерть моих возможностей», — утверждает Сартр. Но, как отмечалось ранее, сознание является сознанием чего-то. Сознание (т. е. «ничто») имеет объект («бытие»). Сартр таким образом избегает солипсизма, утверждающего, что моё «Я» — это единственное, что существует, а так называемый «внешний мир» является просто частью моего сознания. Но сартровская позиция всё ещё оставляет его индивидуальное сознание во многом противопоставленным внешнему миру. В конце концов он вынужден прибегнуть к мудрёному аргументу высшего стиля.

В конечном же счёте этот витиеватый аргумент сводится к доводам здравого смысла, которыми мы пользуемся, чтобы доказать существование других в ощущениях, известных как наша жизнь.

Теперь, когда допускается существование других (а не просто Другого), Сартр может ввести мораль. Ирония в том, что его мораль не имеет ничего общего с другими видами морали. Это вполне абсурдная мораль абсурдного мира. Абсолютно серьёзно он утверждает: «Все виды человеческой деятельности равнозначны: пьёт ли кто-то в одиночку — или ведёт к каким-то вершинам свой народ. Если одна из этих деятельностей имеет превосходство над другой, это происходит не из-за её реальной цели, но из-за степени осознания её идеальной цели». Тот, кто вырастил ребёнка, кто пристрастился к наркотикам или проиграл состояние, поставив не на ту лошадь в скачках, приравниваются друг к другу изысканным сартровским аргументом о равнозначности всех видов деятельности. Парадоксально, что его следующий аргумент придаёт глубокий смысл его с очевидностью нелепому предыдущему утверждению.

Итак: выбирая деятельность, мы должны осознавать, что мы делаем, и нести за это полную ответственность. Моя цель должна воздействовать на моё сознание: привести к более глубокому осознанию себя, лучшему осознанию моих трудностей, а также принятию ответственности за них, за мои действия, за то «Я», которое я создаю этими действиями.

Если не существует таких вещей, как априорные Добро и Зло, не существует трансцендентных ценностей, значит, никакая человеческая деятельность внутренне, сама по себе, не лучше, чем любая другая. Мы должны согласиться, что они в самом деле равнозначны. Мы предпочитаем одну другой на основании собственного выбора. Всё это сводится в конечном счёте к той самой свободе от детерминизма, где «всё можно». Каждым своим выбором я создаю не только себя, но и мораль в целом, хочу я этого или нет. Как показывает Сартр, этого должно быть достаточно, чтобы заставить человека думать. Хочешь — разбивайся в лепёшку, хочешь — выдвигай свою кандидатуру в президенты. Делай что угодно, но осознавай, что ты делаешь.

Это подводит нас к одному из ключевых понятий Сартра: «mauvais foi» (буквально: «дурная вера», но более точно — «самообман»). Мы действуем в «дурной вере», когда обманываем себя, особенно когда пытаемся оправдать человеческое существование, навязывая ему смысл. Так принимают религию или какие-то извне установленные ценности. То же относится и к становлению приверженцев какой-либо науки — постольку поскольку это означает попытку навязать жизни смысл извне. «Действовать в дурной вере», таким образом, означает уклоняться от ответственности за свои действия, перекладывая ответственность на какие-то внешние влияния.

Ещё одно ключевое понятие сартровского экзистенциализма: существование предшествует сущности. Это означает, что человек «прежде всего существует, проявляет себя, что-то делает в мире — и только после этого определяет себя», — говорит Сартр. «Не существует такой вещи как человеческая природа, потому что нет всевидящего Бога, который создал бы её… Человек — это то, что он из себя делает. Он существует постольку поскольку реализует себя. Он является не чем иным, как совокупностью всех своих поступков, которые и составляют его жизнь».

Сартровское объяснение человеческого поведения неизбежно обрастает обычными психологическими интерпретациями. Достаточно рассмотреть понятие самосознания — его влияния на наши действия и его роль в формировании личности.

Сартр пытался преодолеть такие возражения, предложив собственный экзистенциальный психоанализ.

В «Бытии и ничто» он использует таковой, чтобы проинтерпретировать многоразличие человеческих действий. Его главный аргумент таков: «Я есть ничто, отсутствие бытия. Чего я ищу — есть бытие, которое окружает меня, которого мне не хватает».

Сартр утверждает, что наши желания и действия, которые мы предпринимаем, «подчинены стремлению к бытию». Я желаю этот мир: я желаю обладать им и быть им.

«В определённом смысле я действительно становлюсь объектами, которыми я обладаю. Таким образом, через обладание чем-либо моя ничтожность становится бытием. Это отражает процесс, посредством которого моя ничтожность становится бытием в глазах других.

Во многом то же самое происходит, когда я разрушаю или потребляю что-нибудь. Я присваиваю его и разрушаю его неподвластность мне.

Такой анализ доводится до логического конца, параллельно идёт экзистенциалистская интерпретация происходящего в то время, когда я курю сигарету» (Сартр всю жизнь выкуривал по две пачки в день.) С его точки зрения, курение — это тоже приобретающее и разрушающее действие.