Как рабочие и служащие ежедневно идут под крышу заводского цеха или на строительные площадки, так и офицеры — пусть не каждый день, но еженедельно, ежемесячно — уходят на «точки», стартовые Позиции, просто под открытое небо: в леса, пустыни, горы. Офицеры ближе всех к современной сложной технике и зачастую очень близки к природе. Им выпадают самые трудные, аритмичные, разлуки с семьями, но не часто встретишь другие семьи, где бы сыновья так любили отцов и так тянулись повторить их судьбу.

В нашем ночном разговоре с Валентином Геннадиевичем выяснилось, что ему уже под сорок. Его отец, Геннадий Алексеевич, после войны долго служил мичманом на Тихоокеанском флоте, а в войну сражался с фашистами. Мама, Ольга Николаевна, воспитывалась в детском доме, тоже была на фронте, вернулась домой старшим лейтенантом. Отец любил, когда к сыну приходили гости, ребятам не мешал, но при случае легко заводил с ними разговор, иногда — веселый, чаще — серьезный.

В десятом классе Валентин объявил, что хочет поступать в военное училище, и неожиданно получился семейный конфликт. «Хватит, — рассердился вдруг отец, — я свое за двоих оттрубил. О матери подумай: сына раз в год будет видеть, да и то в високосный. Институт, и никаких училищ».

Отговорить сына все же не удалось, а двадцать лет спустя ситуация в семье Занятновых повторилась. Только теперь уже сам Валентин Геннадиевич послал из Афганистана строгое письмо своему сыну — школьнику Олегу. В письме тоже было про маму, и заканчивалось оно так: о суворовском училище забудь, продолжай учиться в школе, готовься в институт. Олег написал неожиданное: «Тогда разреши в нахимовское». Ответ был категоричен: «Институт или суворовское. Приказ окончательный, обжалованию не подлежит».

— Конечно, хочется, чтобы сын пожил спокойнее, чем я, — говорил Занятнов, делая двигательную гимнастику, чтобы не замерзнуть на ночной, продуваемой всеми ветрами вершине. — Но нельзя же ломать парню судьбу. Если не послушался — значит, твердо решил. А офицерскую судьбу надо выбирать раз и навсегда, что бы там с тобой потом ни случилось.

…В командировках — заграничных и внутренних — доводится говорить с людьми в разных обстоятельствах. Помню ночь, когда до рассвета ворочался на танковой броне с тремя говорливыми двадцатилетиями ребятами — членами экипажа, кому мы только не перемыли к утру косточки, хотя некоторых и похвалили. Или разговоры в машинном отделении ракетного крейсера, когда за переборкой с посвистом гудели котлы, каждый величиной с пятиэтажный дом, а трюмные машинисты в синих робах рассказывали о механике и старпоме, о замполите, который однажды лазил в остановленный, но еще не совсем остывший котел — помогал заглушать лопнувшие трубки коллектора. Но с такой любовью, с какой солдаты говорили в горах о подполковнике Занятнове, при мне еще никто об офицерах не отзывался:

— Это же отец наш. Сколько с нами по горам прошел, сколько на снегу в охранениях мерз! Однажды Юра Костромин остался — ну, там, откуда его, казалось, невозможно вытащить… Наших было всего шесть человек вместе с подполковником. Он по рации командиру говорит: «Сам лягу, а Костромина не оставлю!» Вынесли Костромина…

Занятнов о своих подчиненных тоже говорил как-то по-особому, хотя и просто, без пафоса:

— Люблю солдат этих, куда я без них!..

Но не забыть мне и его слов об офицерской судьбе: «что бы там с тобой потом ни случилось». С Занятновым случалось разное…

После высшего военного училища Валентин Геннадиевич немало прослужил в десантных войсках, а когда подал рапорт в академию — отказали «ввиду малого опыта». Впрочем, должность у него и впрямь тогда была небольшой, хотя многотрудной, а более высокой пока не предвиделось. Нужно было переходить в другой род войск, для десантника это все равно что из родной семьи уйти, я не преувеличиваю. Но офицеру необходим рост, карьера в лучшем смысле этого слова. Откуда и браться большим начальникам, если не из людей, которые способны на гораздо большее, чем делают сейчас, способны руководить тысячами людей, а не десятками, готовы жизнью отвечать за каждого человека из этих тысяч?

Занятнов скрепя сердце ушел все-таки в мотострелки, «в пехоту», как он говорит. В академию поступил через несколько лет, уже с новой должности, с такой высокой, что иной человек мог и задуматься: зачем, мол, голову науками мучить, если и без них полковничья папаха обеспечена? Были, как водится, переезд, бытовые трудности, словом, обычный для военных семей набор сложностей и бытовых неурядиц, о которых сами офицеры уже и не говорят, воспринимая как неизбежную нагрузку к профессии. Были госэкзамены, выпуск, отличная должность в хорошем округе, потом служба за границей. Все было нормально, правильно, а потом…

— Не ошибается тот, кто не работает, — почему-то с виноватой интонацией ответил Занятнов на мой прямой вопрос, почему его недавно вдруг понизили в должности.

До приезда к мотострелкам я слышал разговор о подполковнике Занятнове в высоком штабе: там разобрались, что он ни в чем не был виновен, что его попросту оговорил недоброжелатель из бывших сослуживцев, который сам за наговор вскоре был уволен из армии, а на Занятнова готовится приказ — возвращают на прежнюю должность. И разобрались даже в том, что вовсе не бравадой, не вызовом членам комиссии были отказ Занятнова оправдываться и его фраза: «Есть у меня вещмешок, есть раскладушка. Больше ничего я в армии не накопил».

Военная служба объективна и справедлива по самой своей сути. Здесь не скроешься за бумагами, красивыми рассуждениями, имитацией бурной приказной деятельности, потому что в жизни каждого офицера обязательно наступает момент, когда нужно лично повести людей в бой или лично распланировать этот бой так, чтобы он завершился победой. Справедлива еще и потому, что общение людей в армии, как нигде, тесное. В армии не приходят на работу и не уходят с нее, в армии служат — если надо, без выходных, без домашнего крова, безо всяких премиальных и сверхурочных. Наша армия — олицетворение справедливости, простых и честных отношений между людьми, потому что защищать идеалы могут лишь те люди, которые сами по ним живут.

Но справедливость не синоним бесконфликтности. В армии тоже сталкиваются мнения, а порой и характеры, не всегда всем подчиненным нравятся их командиры, и не всем командирам одинаково нравятся их подчиненные. Помню долгий разговор с мудрым, заслуженным генералом в Главном управлении кадров Министерства обороны. Говорил он о том, что из круглых отличников — выпускников училищ получаются порой не самые лучшие командиры, а еще говорил, что иногда хорошего работящего офицера, который однажды споткнулся, пять лет склоняют на сборах и совещаниях и, даже перестав склонять, все равно не выдвигают: «Когда-то что-то с ним, кажется, было…»

Потому, наверно, я и слушал рассказ подполковника Занятнова о его передрягах с болью: вдруг да виноватая и одновременно чуток обиженная интонация — отголосок какого вот «было». Но нет, обижался он не на армию к даже не на обстоятельства — обижался на самого себя! зря не отстоял, не доказал сразу же свою правоту, позволил, пусть на короткое время, восторжествовать лжи.

Здесь, у мотострелков, командир части при знакомстве осторожно спросил:

— Служить будете, товарищ подполковник, или высокий гнев пережидать?

Занятнов не обиделся:

— Послужу, если не возражаете.

Скоро над палатками воинов, подчиненных Занятнову, затрепетал вымпел «Лучшему подразделению», а командиры взводов и один командир роты получили повышения. Правда, при этом они перешли под начало других офицеров, а Занятнову дали взамен совсем новичков лейтенантов, но Валентин Геннадиевич не расстроился, только чаще стал выводить своих людей в горы, повысил нагрузки, стараясь при этом везде поспевать самолично — подстраховывал молодых.

Долгие, трудные месяцы прослужил за Гиндукушем подполковник Занятнов. В справке-докладе о части я видел цифры выходов подполковника на охрану колонн: сначала записано что-то около ста, потом зачеркнуто и поставлены другие цифры, снова зачеркнуто и от руки вписано «Много!».