Затем восстание, поворот оружия и отмщение, долгожданное отмщение!

Думая обо всем этом, я понял, почему все эти солдаты, после четырех лет войны изнуренные, душевно изувеченные перенесенными унижениями, воевали теперь с таким упорством, с таким презрением к смерти. В написанных мною до этого репортажах я рассказывал о героизме этих людей, которые только теперь получили возможность сражаться против своих настоящих врагов, против которых много лет назад сражались их отцы и деды.

Невидимый солдат вблизи меня снова кашлянул. Мне вдруг захотелось узнать, как он выглядит, а поскольку это было невозможно, я представил его себе. В моем воображении он походил на солдата Мокану Флорю, скосившего из своего пулемета роту гитлеровцев. Такой же низкорослый, плотный, такой же чернявый и так же яростно проклинавший гитлеровцев.

Тишина снова загудела, будто море в раковине. Потом со стороны линий гитлеровцев послышался резкий треск, и ракета, словно подвешенная на невидимых нитях, на несколько секунд осветила участок. Затем ракета погасла, и вновь воцарилась тишина.

Я вернулся в укрытие. Младший лейтенант Тотолич все еще спал, скрежеща во сне зубами. Цирипа так и заснул, обхватив руками колени. Он громко храпел с открытым ртом.

Утром меня разбудил грохот артиллерийской подготовки. Наши орудия вели огонь на широком фронте. Это означало, что атака будет проводиться силами не менее одного полка. Младший лейтенант Тотолич стоял у выхода из укрытия, не отрывая глаз от наручных часов. Я подошел к нему. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Лицо его было бледным, и только на скулах выступил неестественный румянец.

«Будто у него температура. Неужели ему страшно?» — подумал я.

Словно отгадав мои мысли, Тотолич тихо сказал:

— Эти минуты перед атакой самые противные. Никак не могу привыкнуть к ожиданию, а ведь участвовал в десятках атак! — Он снова посмотрел на часы. — Остается три минуты.

И действительно, через три минуты канонада прекратилась. Лицо младшего лейтенанта побледнело еще больше. Он поднес к губам свисток и подал сигнал. Когда свист смолк, люди выскочили из окопов и рванулись к позициям немцев.

— Если убьют, напиши обо мне что-нибудь! — крикнул мне Тотолич вроде больше в шутку и вышел из укрытия, чтобы повести свой взвод в атаку. Загрохотала и застонала артиллерия немцев, ведя заградительный огонь. Залаяли пулеметы и автоматы. Огонь, которым немцы встретили нашу атаку, был ожесточенным. Он велся из всех видов оружия, но больше всего потерь было от огня минометов. Солдаты ползли по-пластунски, на мгновение вскакивали, делали бросок вперед и снова сливались с землей.

И тут я увидел, как, пронзенный пулеметной очередью, упал младший лейтенант Тотолич.

Я наблюдал за боем от входа в укрытие. Пули то и дело впивались в землю рядом со мной. Атака развивалась трудно и в конце концов была остановлена. Люди начали окапываться, стараясь использовать для защиты малейший выступ земли.

Я наблюдал за полем боя горящими глазами. Пот струйками катился по лицу, по взмокшей спине пробегал холодок. Во мне кипела жгучая ярость. Я весь был во власти паники, смятения и бессилия. Смерть косила наших. Погиб младший лейтенант Тотолич. Он лежал менее чем в пятидесяти метрах от меня. Стрекотали пулеметы, ухали орудия.

«Что делает наша артиллерия? Почему не стреляет?» — спрашивал я себя.

— Если немцы контратакуют, мы пропали! — пробормотал позади меня Цирипа.

Он тоже подошел к выходу, чтобы увидеть, что творится вокруг. Лицо его пожелтело, зубы выбивали мелкую дробь. Впервые его трусость возмутила меня. Возможная контратака гитлеровцев беспокоила его не потому, что он думал о тех, кто попытается сорвать ее, а о своей собственной шкуре.

Я ответил ему резко, сознательно намереваясь оскорбить его:

— Велика потеря, если тебя шлепнут! Ты так дрожишь за свою жизнь, что заслуживаешь, чтобы тебя прикончили именно при таких обстоятельствах.

Но немцы не контратаковали. Взамен этого с нашей стороны двинулась вторая волна атакующих. Они подошли из глубины, пересекли исходный рубеж первой атаки и достигли тех, что залегли, остановленные огнем. При поддержке артиллерии атака возобновилась, но снова была остановлена с большими потерями. Система огня немцев была уничтожающей, а нашей артиллерии удалось подавить лишь часть пулеметных точек и минометных батарей.

Третья волна также была остановлена. Между тем немецкие снаряды перепахали всю землю вокруг укрытия, в котором мы находились, угрожая похоронить нас под ним. Цирипа едва не лишился чувств от страха.

Вместе с последней партией атакующих в нашу землянку пробрался майор, командир одного из батальонов. За ним в укрытии появился телефонист с полевым телефоном и другой, тянувший за собой провод.

Прибыли еще несколько человек из штаба батальона.

Когда связь была установлена, майор бросился к аппарату:

— Алло, Вранча! Господин полковник? Это майор Каменица. Господин полковник, нас остановили! У меня, большие потери. Мы окапываемся… Да, понятно. Держаться любой ценой!

Он положил трубку на рычаг и некоторое время хмуро глядел в землю. Потом собрал связных и послал их к командирам рот с приказом держаться любой ценой.

Только после этого майор обратил внимание на нас. Он решил, что мы от страха укрылись в землянке. Узнав, что я военный корреспондент, а Цирипа — фоторепортер, он сразу стал любезным.

— Тебе, — обратился он ко мне, — представился случай написать страницы настоящей эпопеи…

Он говорил несколько высокопарно, растягивая некоторые слова, чтобы добиться желаемого эффекта, будто был актером, а не кадровым офицером. Позднее я узнал, что в молодости он учился в консерватории.

— Думаю, что немцы не упустят случая и контратакуют. Приказано не отступать ни на шаг… Так вот ты сможешь увидеть, как эта горстка людей будет стоять, не отступая ни на шаг.

— Да, но почему не присылают подкрепления? — спросил я, вновь охваченный паникой, поскольку майор подтвердил то, что я предполагал: контратака немцев неизбежна.

— Это здорово! Откуда взять резервы? Мы, второй батальон, были резервом.

— В таком случае дивизия попросит помощи у советской артиллерии или танков. Они не раз выручали нас из более тяжелых положений.

— М-да! Возможно! Все же ты и фотограф поступили бы мудро, если бы выбрали более безопасное место раньше, чем немцы начнут двигаться. Конечно, это нелегко, поскольку немцы охотятся за каждым человеком. Но если вы не совсем забыли то, чему вас учили в армии, а именно как надо переползать по абсолютно открытой местности, думаю, вам удастся сохранить шкуру без дырок. По-видимому, это несколько труднее, чем водить ручкой и писать репортажи. — И он засмеялся, довольный собой.

Я ответил, несколько уязвленный:

— Если речь идет о знаниях, полученных во время службы в армии, то, по крайней мере, я предпочитаю вспомнить, как обращаться с оружием, чем думать о том, как спасти свою шкуру. И особенно если положение столь критическое, каким вы его нам изображаете. В подобном положении два бойца, даже такие неопытные, как мы, стоят, надеюсь, одного. Не так ли, Цирипа?

Цирипа был желт, как лимон, глаза его растерянно бегали по сторонам. Перспектива пересечь открытый участок, обстреливаемый немецкими минометами, приводила его в ужас. Но не менее этого его ужасало мое решение остаться на месте и защищаться с оружием в руках.

Страх так исказил черты его лица, что майор, который, по всей видимости, никогда не терял хорошего расположения духа, рассмеялся:

— Этот твой фотограф, как видно, не из храброго десятка.

Естественно, я ничего не сказал ему. Не хотелось оскорблять Цирипу, подтвердив правоту майора. Ведь в остальном Цирипа был замечательным напарником.

Он сам поспешил ответить майору:

— Вы правы, господин майор! Я человек не храбрый. Вы кадровый офицер. Когда вы решили избрать себе эту карьеру, вы предвидели, что можете умереть на поле боя. И вы согласились с этим. Я же, господин майор, избирая себе профессию фотографа, не думал, что в один прекрасный день могу погибнуть именно из-за этой профессии. Поэтому, не свыкшись с этой мыслью, я очень дорожу жизнью. Однако вы должны знать, господин майор, что хотя я и не храбр, но все же не побегу, если немцы контратакуют, а постараюсь использовать пистолет так же хорошо, как и фотоаппарат. Я слишком сильно ненавижу гитлеровцев, чтобы считать, что за жизнь надо цепляться при всех условиях.