— О, мадам! — восхищенно проговорил он. — Это же великолепно! Я потрясен смелостью русских людей и премьера Сталина!

Он энергично поднялся и принялся ходить по комнате. В окружающем безмолвии дома шаги его по деревянному полу раздавались громко и четко. Наконец он остановился около Марины, произнес торжественно, как клятву:

— Народы Бельгии и Европы не забудут этого!

— Такое забыть невозможно, — согласилась Марина.

— Нужно немедленно размножить сообщение о военном параде на Красной площади в Москве, речь премьера Сталина и распространить их в Брюсселе. Брюссельцы и вся Бельгия должны знать об этом и понять, откуда им ждать избавления от фашизма. Такое известие воодушевит их, прибавит силы, — говорил отрывисто и четко Киевиц. Он чувствовал, как напористая, неукротимая сила вновь поднялась в нем, точно так, как это было на командном пункте короля Леопольда в дождливую ночь двадцать седьмого мая тысяча девятьсот сорокового года.

— Я раздала это сообщение и речь Сталина нашим людям на фабрике и русским эмигрантам, — доложила Марина.

— Правильно сделали. Только, прошу вас быть осторожной. Немцы могут за вами следить. Не забывайте — вы русская. Уже это может привлечь к вам их внимание.

— Думаю, что те люди, с которыми я дружу, не выдадут.

— Ну, хорошо. Вам виднее, — согласился Киевиц и вновь сел за стол, успокоенный, будто присмиревший, расположенный к неторопливому деловому разговору. Спросил:

— Как русская эмиграция относится к войне на Восточном фронте, продвижению немцев к стенам Москвы?

— Это сложный вопрос, — ответила Марина спокойно и рассудительно. — Весьма сложный. Но одно можно сказать, что к судьбе Родины безразличным быть нельзя. Жизнь в эмиграции и война заставили многих пересмотреть свое отношение к России. Многие сожалеют, что не могут отправиться на фронт, чтобы бить фашистов. Понимают, что веры к ним у Советов мало, но мысль такую высказывают. И если нельзя податься в Россию, то, по-моему, они способны и здесь, в Бельгии, голыми руками вцепиться в горло фашистам. Им, как и бельгийцам, нужен пример, — Она пристально посмотрела на внимательно слушавшего Киевица, продолжила неторопливо, как бы заботливо расставляя в линию каждое слово, заранее продуманное, выстраданное: — Анри, нужно, чтобы кто-то первый бросил камешек с горы. Падая, он увлечет за собой лавину, которую немцы остановить уже не смогут. Нужен пример, — подчеркнула она и посмотрела на Киевица открытым решительным взглядом, — Надо убить такого фашиста и в таком месте, чтобы немцы не могли этого скрыть.

— Хотите сказать, чтобы убийство было дерзким и могло привлечь к себе внимание бельгийцев? — уточнил Киевиц.

— Правильно, — подтвердила Марина. — И чтобы бельгийцы и русские расценили это, как призыв к вооруженной борьбе с оккупантами.

— Да, нужен пример, — протянул раздумчиво Киевиц. Восприняв это как согласие, Марина тут же предложила:

— Таким примером может быть убийство майора Крюге, заместителя военного коменданта Брюсселя.

— Крюге?

Киевиц вспомнил встречу в ресторане, компанию немецких офицеров за столом и самодовольного майора, любезно улыбавшегося Марине во время танца. Хотел спросить, не тогда ли она решила убить своего партнера, но Марина упредила его вопрос.

— Крюге — заметная фигура в Брюсселе. У него руки в крови бельгийского народа. И за это он должен ответить, — закончила она решительно, как давно ясное дело.

— Надо подумать, — ответил уклончиво Киевиц.

— Я уже несколько дней следила за ним, — убеждала Марина Киевица, не заметив его уклончивого ответа, — Около двух часов дня Крюге возвращается с обеда, отпускает у газетного киоска на улице Маркине машину, берет газету и метров триста идет до комендатуры пешком. Самое удобное место — в центре города, на площади Порт де Намюр, недалеко от военной комендатуры, где немцы вряд ли ожидают убийства их офицера. И, главное, безопасно.

— В центре города и безопасно? — удивился Киевиц. — А если там будут люди?

— Разве бельгийцы выдадут? — вопросам на вопрос ответила Марина, — Они помогут скрыться.

Уверенность этой женщины в успехе покоряла, увлекала Киевица. И если бы она предложила осуществить убийство Крюге значительно раньше, скажем, вскоре после того, как он, возмущенный капитуляцией, оставил командный пункт Леопольда с искренним намерением сопротивляться фашизму, подразумевая под этим активные действия — диверсии, взрывы, убийства фашистов, он согласился бы без раздумий. В этом их взгляды полностью совпадали. Они совпадали и сейчас, но все осложнялось тем, что Киевиц в данном случае выступал перед Мариной не от себя лично, а от имени движения Сопротивления и это обязывало его ко многому, в том числе не поддаваться эмоциям.

— Вы согласны? — спросила Марина.

— Видите ли, мадам, — начал Киевиц извинительно, — Я-то лично согласен, но руководители Сопротивления считают убийство фашистских оккупантов преждевременным. Надо наращивать и сохранять силы.

— Для чего? — спросила Марина и в блеске ее глаз Киевиц уловил недовольство, подумал, что не за тем она шла к нему, чтобы слушать его расплывчатые объяснения.

— Для будущих боев, когда внешние силы освобождения смогут оказать нам помощь, — ответил он, не отступая от инструкций Сопротивления и недовольно умолк, испытывая угрызения совести.

— Простите, Анри, — услыхал он горечью схваченный голос Марины, — но я не понимаю вас. Вы предлагаете сидеть и ждать пока внешние силы не освободят Бельгию? Но где эти силы? За счастье надо бороться!

Взгляд ее помрачнел и уставился на него, как казалось Киевицу, с презреньем. Холодный ветер отчуждения вихрем пронесся между ними и так нестерпимо больно хлестнул его, что в нем взыграло задетое самолюбие. Он не мог позволить, чтобы его подозревали в трусости. А именно так Марина могла расценить его отказ от убийства Крюге ссылкой на руководителей сопротивления.

— Ну, что вы на меня так смотрите? — испытывая досаду за то нелепое положение, в котором он оказался, спросил Киевиц. Покоробленный ее настойчивостью, напоминанием о том, что за счастье надо бороться, он ответил с предельной откровенностью: — Мадам, не я руковожу Сопротивлением и определяю его стратегию и тактику. Не я. Если хотите знать, — блеснул он огнем своих глаз на Марину, — я сам готов идти в Брюссель убивать фашистов.

— Зачем же тогда дело стало? — холодно прозвучал голос Марины.

— Есть дисциплина, которой я обязан подчиняться, — отчаянно защищался Киевиц, — Главное сейчас — саботаж всех приказов и распоряжений немецкого командования.

Марина отвела взгляд от его лица, которое выглядело сейчас виноватым и жалким. Она считала его честным человеком, не сомневалась в его готовности идти в Брюссель убивать фашистов и в тоже время хорошо понимала, что положение подчиненного, тактика саботажа, которой он должен следовать, не позволяли ему принимать полностью самостоятельные решения.

— Саботаж? — медленно проговорила Марина и, осуждающе посмотрев на обескураженного Киевица, сказала, — К сожалению, Анри, саботажем приказов фашистского командования победы не достигнешь. Так я понимаю. Ее достигают иными путями. Сталин призывает советских людей, оказавшихся на нашем положении в оккупации, бить фашистов. Понимаете? Бить! Уничтожать! А мы саботируем…

Киевиц, пораженный ее убежденностью, хотел было запротестовать, но она жестом руки остановила его и, какое-то мгновение спустя подняла на него широко распахнутые глаза, в которых он прочел еще один упрек.

— Разрешите мне убить майора Крюге, — услыхал он ее взволнованный голос, специально подчеркнутое «мне», и вздрогнул и от неожиданности решительно высказанной просьбы, и от в упор нацеленного на него требовательного взгляда.

— Вам? — опешив и несколько помолчав, спросил он удивленно. — Женщине?

Просьба Марины оказалась для него ошеломляющей. Оттолкнувшись руками от стола, он отодвинулся вместе со стулом на некоторое удаление и с этого расстояния рассматривал ее изучающим взглядом, пытаясь понять, откуда у этой хрупкой и милой дамы такая решимость. Он представлял ее в той роли, которую она до сих пор прилежно и четко выполняла, но вообразить убийцей Крюге не мог.