Душа Марины, долгое время томившаяся любовью к России, к русским людям, была переполнена счастьем за них, а где-то глубоко в возбужденном сознании метались шальной радости мысли: «Свершилось! Москву не сдали! Победа!» И вдруг в этот сонм ликующих мыслей огненной молнией ворвались последние слова диктора: «Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким оккупантам!» Марина вздрогнула. Чувство восторга победой под Москвой отхлынуло, и до ее сознания дошла вся глубина народной скорби по погибшим. Она выключила радиоприемник, сняла наушники…

Марина шла по знакомым улицам Брюсселя, который на чужбине заменил ей родной и древний город Руси — Владимир. Северный порывистый ветер гнал на Брюссель мрачные тучи. Временами шел дождь. Редкие прохожие торопливо перебегали перекрестки улиц, скрывались в вагонах трамваев, троллейбусов, в подъездах домов, магазинах. Бельгийская столица выглядела скучной, неуютной и безлюдной. Но Марина знала ее иной, довоенной. Тогда она была оживленной, праздничной. Улицы ее заполняли толпы туристов в самых разнообразных национальных одеждах — европейцы, жители заморских колоний, американцы, китайцы, японцы.

Вся эта говорливая и многоликая толпа людей вела себя непринужденно, шумно, весело. Казалось, ушло в невозвратное прошлое то время, когда на улицах Брюсселя были открыты и допоздна работали разнообразные магазины, кафе, когда прямо на тротуары выставлялись столики, защищенные от дождя и солнца полотняными навесами и можно было, купив за пять франков стакан пива «Екла» или бутылку оранжа — апельсинового сока, часами сидеть за столиком и наблюдать жизнь бельгийской столицы. Можно было встретить на площадях и улицах продавцов жареной картошки, нарезанную тонкими ломтиками, ее тут же жарили в кипящем масле и как вкусны были эти хрустящие на зубах подрумяненные ломтики!

Так было. Оккупация Брюсселя безжалостно уничтожила эту привычную и уютную жизнь брюссельцев. Теперь улицы города были безлюдными, и Марина была довольна этой безлюдностью. Лишь одно беспокоило ее — не отменил бы майор Крюге свою традиционную прогулку по улице Маркине к площади Порт де Намюр, которую он делал каждый день после обеда. Метрах в трехстах от площади у трамвайной остановки он отпускал машину и до военной комендатуры шел пешком, любуясь городом, окидывая оценивающим взглядом попадавшихся ему навстречу бельгиек. Неделю следила за ним Марина, выбирая наиболее удобное место и время убийства. И вот час настал.

По мере приближения к этому месту, она чувствовала, как от нервного напряжения внутри у нее все будто замерло и только сердце гулко колотилось в груди, да обостренный взгляд ловил все, что происходило вокруг: притихший, словно в ожидании чего-то важного, Брюссель, редкие прохожие, редкие машины, почти пустой трамвай, немецкий офицерский патруль на противоположной стороне улицы.

Марина прибавила шагу и вскоре вышла на улицу Маркине. Трамвайная остановка, где обычно выходил из машины Крюге, оказалась совсем рядом. Она взглянула на часы. Было тринадцать часов пятьдесят пять минут, Марина ощутила, как во всем ее существе вдруг наступило успокоение. Она раскрыла сумочку, проверила, там ли находится кухонный нож и, натолкнувшись рукой на остро отточенное лезвие, окончательно овладела собой. Всем своим существом теперь находилась она в той стадии душевного напряжения и повышенной чувствительности, когда малейшее изменение обстановки с поразительной молниеносностью и четкостью фиксируется в сознании, когда опасностью наэлектризованный организм способен в миг среагировать на предвиденные и непредвиденные обстоятельства. Вскоре ее обостренный слух уловил за спиной шум остановившейся машины, и она догадалась, что это машина Крюге. Чтобы убедиться в этом, хотела оглянуться, но удержалась — Крюге мог ее узнать. До звона в ушах она прислушивалась к шагам фашиста, ожидая, когда он поравняется, а затем на шаг-два обгонит ее. И оттого, что долгожданный миг должен был вот-вот наступить, что все теперь зависело от нее самой, она ощутила себя предельно собранной, спокойной, как бы притаившейся в ожидании того единственного момента, ради которого было столько пережито, передумано, к которому готовилась, как к акту самопожертвования. Лишь вспотевшая ладонь руки, сжимавшая в приоткрытой дамской сумочке рукоятку ножа, выдавала то волнение, которое усилием воли она подавляла. Марина подумала было вытереть ладонь о платочек, но в это же время всем своим существом сначала ощутила, а затем краем глаза увидела, что с нею поравнялся Крюге. Несколько секунд он шел рядом, шаг в шаг и до ее слуха доходили звуки его уверенной поступи да мягкий стук о мостовую каблуков ее сапожек. Какое-то неуловимое время эти звуки шагов сливались, но вскоре стук каблучков сбился на мелкую дробь и широкая спина Крюге стала медленно выдвигаться из-за ее плеча. В груди Марины бешено колотилось сердце, во рту пересохло и шершавый, неподатливый язык будто прикрыл горло, перехватив дыхание. Ее пронзительный взгляд впился в широкую спину Крюге, в то самое место под левой лопаткой, куда она должна вонзить нож. Вся ее жизнь, весь окружающий мир, понятие Родины, чести, дочернего долга перед отчизной, чувство ненависти к врагу сконцентрировались сейчас на этой точке. И никакие силы не могли оторвать ее цепкого, наполненного гневом взгляда, от этой смертельной точки на спине фашиста.

А Крюге неторопливо, уверенно, словно дразня ее своим пренебрежением к смерти, сантиметр за сантиметром выходил вперед. Когда же его спина полностью и беззащитно открылась для нанесения удара, Марина вынула из сумочки нож и со всех сил вонзила под лопатку врага. Нож сначала натолкнулся на что-то твердое, а затем мягко вошел в тело фашиста.

Крюге издал протяжный утробный стон, но не упал в смертельной агонии, а застыл на месте, будто остановился перед внезапно разверзнувшейся бездонной пропастью. Затем, пошатываясь на потерявших уверенность ногах, стал медленно поворачиваться к Марине стремясь расстегнуть кобуру и достать пистолет. Марина, ожидавшая его мгновенной смерти, растерялась и оторопело смотрела на конвульсивные движения непослушных пальцев немца по застегнутой кобуре с пистолетом. Рука ее с окровавленным ножом нервно подрагивала, глаза расширил внезапно охвативший страх. «Вот она, смерть, — черной молнией пронеслось в голове. — Сейчас выстрелит из пистолета». А Крюге, неуклюже переставляя ноги и медленно оседая, наконец, повернулся к ней. Его обезумевший от боли взгляд остановился на лице Марины и, узнав ее, он ненавистно простонал: «Мадам! Это вы?» Этот мстительный стон захлестнул Марину злобой. «Я должна убить его, должна!» — забилась настойчиво ее мысль и, заражаясь жестокостью, чувством священной мести, она стала наносить смертельно раненному фашисту один за другим удары ножом, до тех пор пока он, обливаясь кровью, не свалился на тротуар. Врачи потом подсчитают и скажут, что трагически погибшему заместителю военного коменданта г. Брюсселя, майору вермахта Крюге было нанесено шесть смертельных ножевых ранений в область грудной клетки, а гестапо в свою очередь сделает вывод, что убийца был неопытен, что за исключением ранения в спину, он наносил удары бессистемно, куда попало, добиваясь смерти своей жертвы. Но Марина тогда не считала удары. Она знала, что и в груди фашиста бьется сердце и ей надо было попасть в это сердце, во что бы то ни стало.

Студеный ветер ударил Марине в разгоряченное лицо, когда она склонилась над Крюге, чтобы убедиться в его смерти. Она не замечала, как на противоположной стороне площади Порт де Намюр остановилось несколько бельгийцев и наблюдали за нею, осматриваясь по сторонам, как рядом прогремел трамвай, но никто из пассажиров не бросился помогать Крюге или задерживать ее, как стоявшая неподалеку на улице Маркине машина такси поспешила на помощь, едва она стала уходить с места убийства.

Дверца машины широко распахнулась и шофер, с восхищенно сияющими голубыми глазами, скорее потребовал, чем предложил.