Старцев ощутил душное беспокойство от того, что не мог остановить своего подозрения на какой-либо женщине, о которой можно было доложить Нагелю. Он привалился затылком к спинке кресла и, прикрыв глаза, в узкие щелки смотрел в потолок, словно отыскивая на нем имя убийцы. Он знал, что идти к Нагелю с пустыми руками нельзя. Фашисту, как голодной и злой собаке, надо было бросить хоть какую-нибудь кость, чтобы смягчить ярость, отвести от себя гнев. «Кого же тогда принести в жертву? — с холодной расчетливостью решал он судьбу своих русских соотечественниц, — Кого?»

Эти размышления постепенно поворачивали его злопамятную и мстительную натуру к чудовищной мысли — воспользоваться сложившимися обстоятельствами и руками гестапо свести счеты с теми женщинами, которые имели смелость ответить на его пылкую страсть унизительным отказом, не стали его любовницами. Веки Старцева дрогнули, сделав и без того узкие щелки глаз еще уже. Мстительный огонь полыхнул в них, когда он вспомнил тридцатипятилетнюю красавицу Веронику Хабарову, которой не было равной в Брюсселе, да и во всей Бельгии. Это было в ресторане «Националь» на рождественские праздники 1939 года, куда собрался почти весь цвет русской эмиграции в Бельгии. Было шампанское, заморские вина, коньяки и, конечно, смирновская водка. Были музыка, артистки варьете и даже ни весть откуда взявшиеся цыгане. Все напоминало далекое время подобных праздников на Родине. Веселье по-русски широко, разгульно гремело в ресторанном зале. Радовалась душа, счастьем наполнялось сердце, разливая по жилам хмельную русскую кровь. Хотелось хотя бы в этот праздничный вечер забыться, что ты находишься в осточертевшей тебе загранице, среди охмелевших от вина и счастья общения соотечественников, ощутить себя русским человеком.

Старцев был в ударе. Словно сбросив с плеч груз двух десятков лет, он почувствовал себя молодым офицером, жизнь которому еще кажется в розовом цвете, а молодая самоуверенность, сознание своей неотразимости позволяют делать головокружительные поступки.

Весь вечер он не отходил от Вероники, польщенный ее вниманием и расположением. Несколько танцев, отданные ему Вероникой, вконец взбудоражили его и он довольно уверенно и настойчиво предложил ей интимную встречу в номере гостиницы. Это был удар для писаной красавицы. Она вдруг приостановилась на танцевальном круге. На ее лице сначала застыло недоумение, сменившееся затем такой брезгливой гримасой, которую до сих пор не растворило в его памяти время. Унизительно смерив его взглядом, она ответила с отвращением: «Встретиться с вами? Старым пщютом? Бр-р-р». Вероника вздрогнула, как от прикосновения к чему-то гадкому, и, оставив его, пошла на свое место. Нет, Старцев не забыл этого.

— Кто она, эта женщина? — вновь прозвучал в кабинете сумрачный голос Нагеля, обрывая размышления Старцева.

— Я не исключаю, господин штурмбанфюрер, — осторожно начал он, — что это могла сделать и русская женщина.

— У вас есть на этот счет какая-то информация?

— Я, не могу позволить себе утверждать точно. Но есть основание полагать, что это могла сделать госпожа Хабарова Вероника.

— Какие основания?

— Я достаточно хорошо знаю ее образ мышления, настроения. Неоднократно ранее был свидетелем ее просоветских высказываний. Нагель задержал на лице Старцева требовательный, холодный взгляд, и тот продолжил.

— Я имел возможность присутствовать при одном весьма интересном разговоре, который проливает свет на личность Хабаровой. Это было где-то в начале 1940 года на квартире известного вам капитана первого ранга Новосельцева, — с холодной расчетливостью врал Старцев, закладывая Хабарову. Он знал, что Нагель проверять не будет, а если и проверит, то подготовить к этому Новосельцева большого труда не составит, — Мы вели политический разговор о положении русской эмиграции за рубежом и ее отношении к Советскому Союзу. Хабарова в этой политической полемике страстно и убежденно отстаивала свое кредо — возвращение в Советскую Россию примирение с большевиками, — Заметив, что все это на Нагеля не производит нужного впечатления, Старцев продолжил: — Кроме того, с началом войны с Россией, Хабарова неоднократно высказывалась за оказание помощи Москве.

— Каким образом? — посуровел Нагель.

— Быть может, этот образ оказания помощи Москве она и показала бельгийцам, убив майора Крюге, — подталкивал его Старцев к желаемой цели.

— Проверим, — пообещал Нагель, — К сожалению, господин генерал, это только предположения. А мне нужны конкретные данные.

Недобрый взгляд шефа гестапо приковал Старцева к креслу. Он понял, что Хабаровой Нагелю мало и поспешил подать, в общем-то и не новую, но полезную в таком случае мысль — вместо того, чтобы тратить время и безуспешно искать убийцу, взять какую-либо коммунистку, благо таких гестапо, видимо, знает, обвинить ее в убийстве Крюге, расстрелять и дело с концом. Зачем заложники? Зачем ненужное озлобление бельгийцев? Ведь еще не известно, к чему приведет уничтожение заложников? Это был второй вариант ответа, которым Старцев рассчитывал отвести от себя недовольство и гнев Нагеля.

— Должно быть, господин штурмбанфюрер, — осторожно начал он, — убийство майора Крюге совершила коммунистка. Я эту публику знаю. Десятками вешал их на фонарных столбах в России.

Однако на лице Нагеля не дрогнул ни один мускул. Одолеваемый раздражением, он не придал значения словам Старцева, казавшимся ему бездельником, на котором можно было излить всю свою злобу, отвести душу.

— Вижу, вы напрасно наш хлеб едите, — бросил он жестко Старцеву, побагровев в лице.

Старцев вздрогнул, как от неожиданного и непостижимо сильного удара. Фигура его, гордо и независимо покоившаяся в кресле, сникла, узкие плечи опустились и весь он стал каким-то беззащитным, жалким. Оскорбление для него было таким неожиданным и так поразило его, что он на какое-то время растерялся и сидел неподвижно, низко опустив голову. Но вот он выпрямился, обретя прежний независимый вид, бесстрашно посмотрел в недобрые глаза Нагеля.

— Господин штурмбанфюрер, — сказал сдержанно, понимая, что и это унижение должен выдержать, ибо такова судьба эмигранта — бьют тебя по одной щеке, подставляй другую, — Я всегда помню ваше благодеяние и стараюсь оправдывать его, но мне… — замялся, подбирая слова, чтобы не обидеть шефа, — дворянину и генералу, весьма прискорбно слушать унизительное обращение. Я позволю себе просить вас…

Но Нагелем владело такое возбуждение, что упреки Старцева воспринять он не мог.

— Говорите, коммунистов в России на фонарных столбах вешали? — спросил он с каким-то скрытым смыслом, который Старцев сначала разгадать не смог.

— Десятками, господин барон.

— Ну, и как? Приятное зрелище? — с плохо скрываемой иронией прозвучал вопрос Нагеля.

— Не сказал бы, но смотреть можно, — насторожился Старцев. От предчувствия чего-то недоброго у него неприятно засосало под ложечкой.

— А сами не пробовали?

— Что? — побледнел Старцев.

— Висеть не пробовали, спрашиваю?

— Как видите, не приходилось, господин штурмбанфюрер.

— Совершенно верно, — поднялся Нагель из-за стола и тот час с кресла подскочил Старцев, — Если вы не найдете убийцу, то вполне возможно, придется вам попробовать.

В одно мгновение на душе Старцева стало тоскливо и голосом, будто перетянутым петлей, он пообещал:

— Я постараюсь, господин начальник. Дайте срок, мы еще повесим на фонарном столбе коммунистку, которая убила Крюге.

— Кого-то повесим, — ответил ему Нагель, — Вы свободны. Усилием воли Старцев заставил себя медленно повернуться и мелкими, заплетающимися шагами пойти к выходу.

Плен. Что может быть унизительнее положения пленника? Так часто думала королева бельгийцев Елизавета, коротая томительно однообразные дни «почетного плена» в замке Лакен и не находила ответа, ибо положение узника сравнить было не с чем. Гитлер проявил великодушие, оставив Леопольду и ей королевскую резиденцию — замок Лакен, но приказал при этом взять его под охрану, и у въезда в замок круглосуточно стоял караул из войск СС. Ей был разрешен выезд в Брюссель, но только в сопровождении охраны. «Когда-то был эскорт, теперь конвой», — горько подшучивала она над собой. Ей дозволено было принимать нужных лиц, но круг их был ограничен, да и тех немногих, кому разрешалось переступить порог замка, предварительно проверяла служба безопасности гестапо. Она могла пользоваться телефоном, но хорошо знала, что разговоры контролируются. Ей предоставлялось право переписки, но корреспонденция просматривалась и часто не попадала адресатам. И только мысли ее находились еще вне контроля лишь потому, что фашисты не придумали, каким образом это делать. Оставаясь в одиночестве, она углублялась в тяжелые размышления о судьбе Бельгии, бельгийского народа, но во мраке нацизма, плотно окутавшим ее страну, просвета не находила и от этого еще больше кручинилась.