Я срываюсь.

— Оставь меня одну, — тихо выдыхает девушка прямо за деревянной дверью, разделяющей нас. — Пожалуйста.

Сам не знаю почему, но я подчиняюсь. Бреду на кухню за озвученной Амелией аптечкой. Она находится в навесном шкафу на самой дальней полке, заставленная какими-то макаронами. Макароны – это, конечно, важнее какой-то человеческой жизни.

В инструкции сказано, что за раз можно выпить не более трех таблеток, иначе случится передозировка. И, как результат, летальный исход.

Насыпаю в ладонь целую горсть таблеток, — рука не смазана и плохо слушается, и смотрю на эти белые кругляшки, так быстро и безболезненно приносящие смерть.

Хочу ли я умереть? Да. Я отвечаю безропотно. Готов ли я к этому? Нет. Но в последнем случае я колеблюсь между «нет» и «не знаю». Прожить такую долгую жизнь и практически ничего из нее не помнить — это любого сведет с ума.

Я чувствую себя паршивее, чем сбежавшая в лес овца. Хочется разораться на кого-нибудь, выпустить пар, скопившийся за столь долгое время, но я продолжаю сдерживать себя. Наверное, по привычке.

Из предложенных Амелией комнат выбираю спальню, — все-таки это привычнее, но так и остаюсь стоять на кухне. Это навевает некоторые картины прошлых дней, которые хочется выкинуть из головы, но они намертво поселились там и еще долгое время не уйдут.

Сжимаю ладонь в кулак от нахлынувших воспоминаний. Где-то глубоко под бионикой гулко бухает сердце, больно сжимаясь при каждом ударе. Все-таки, сердце — это второй орган, который помнит, сколько мне на самом деле лет. Оно, как и мозг, не осознает того, что я заперт в клетке собственного тела.

Напоследок вылетает момент, когда я душил ее.

Я хочу повторения.

Открываю окно, чтобы впустить прохладный свежий воздух Бруклина.

Процедура обнуления — не такая плохая вещь, какой она кажется на первый взгляд. Выкинуть из головы все то, что было раньше и начать жизнь с нового листа — хорошая прерогатива. Особенно для таких, как я. Для монстров без прошлого и будущего.

Здесь все изменилось. Я начинаю привыкать к тому, как изменился мир. Все эти высотные здания, машины, в которых лошадиных сил больше, чем у всех тогдашних нью-йоркских машин вместе взятых, чернокожие люди, спокойно разгуливающие по улицам, — изменился даже менталитет, заставляют меня каждый раз вспоминать то, что было слишком давно, чтобы я так крепко это помнил.

Смотреть на Бруклин, который уже давно не тот, каким я его помнил, морально тяжело. Но мне приходится смиряться с этим, несмотря на то, хочу ли я этого или нет.

Решение приходит медленно, но так оглушительно, что я отчетливо слышу свое сбивающееся дыхание. В полном бреду, на автомате, иду в коридор, где, почти не следя за своими действиями, обуваю кроссовки. Выскальзываю за дверь, тихо прикрывая ее, когда хочется захлопнуть ее с такой сил, чтобы дом развалился на миллионы маленьких атомов.

Вдыхаю свежий, чуть пропахший гарью воздух Бруклина. Воздух – это, по-моему, единственное, что не изменилось здесь.

Быстрым шагом, почти срывающимся на бег, тенью иду по узким улицам района, который когда-то знал, как свои пять пальцев. Сейчас же только названия улиц, изредка мелькающие на столбах, напоминают о былом.

Я нахожу его сразу же. Вижу издалека и медлю, подходя ближе. Он почти не изменился. Тот же бежевый фасад, сейчас облупившийся, те же ставни, теперь, правда, с замененными окнами и белая лепнина, идущая по кромке здания. Мой дом. Дом, в котором я вырос.

Виски упрямо начинает сдавливать, но я плюю на это и продолжаю буквально пожирать глазами единственное, что наложило отпечаток на мою душу. Эти воспоминания слишком ценны, чтобы откладывать их в долгий ящик.

Помню, как мама ругала меня за то, что я со Стивом откололи кусок от цветка гипсовой лепнины. Виноватым был Стив, неуклюже бросивший камень в меня, — я успел увернуться. Тогда я поступил, как мне казалось, как мужчина — сказал маме, что это моя вина. Ох, и получил же я тогда…

Взлетаю по ступенькам и осекаюсь. Что я, черт возьми, делаю? Позвоню в дом и скажу, что жил здесь семьдесят лет назад? Меня сочтут за сумасшедшего и вызовут полицию в лучшем случае.

Заглядываю в окно точь-в-точь как в детстве, — в прихожей теперь все совсем по-другому, но перед глазами все равно встает тот высокий деревянный шкаф и стол, стоящие у нас в коридоре. Мама всегда убирала конфеты на самую высокую полку, чтобы я не смог достать. Но я был слишком хитер, как мне тогда казалось, и балансировал на стуле, чтобы достать сласти, которые мне было нельзя.

Медленно заношу ногу на верхнюю ступеньку и останавливаюсь. Я здесь вырос. Но это больше не мой дом. Того места больше нет.

Меня тоже не должно быть.

Сажусь на ступеньку и впиваюсь невидящим взглядом на противоположное здание. Раньше его здесь не было. Был пустырь, заросший колючей травой и водяная колонка, куда мама периодически отсылала меня за водой, когда я был совсем ребенком.

Сейчас нет ни пустыря, ни колонки, ни тем более мамы. Она умерла, когда мне не было и шести лет. Я отчетливо помню ее смех, — такой звонкий и заливистый, что хотелось смеяться самому.

Отгоняю смешанные воспоминания, разом нахлынувшие в голову. Мозг работал на износ; кажется, я даже слышу, как со скрипом крутятся шестеренки.

Встаю с холодного бетона и спускаюсь по ступенькам. Краем глаза замечаю ту выщерблину, которую мы проковыряли со Стивом в лепнине. Почему они ее не заделали?

Резко отворачиваюсь. Зимний солдат требует разнести к чертям собачим этот дом, чтобы камня на камне не осталось. Дыхание ускоряется и утяжеляется благодаря вмиг подскочившему пульсу, — аорта бьется с удвоенной частотой, а руки инстинктивно сживаются в кулаки.

Раз, два, три… Закрываю глаза и стараюсь восстановить дыхание. Семь, восемь… Открываю глаза и, повернувшись боком к дому, иду прочь. Десять. Я уже за поворотом улицы.

Вспоминаю лицо Лии в тот момент. Какой именно в указании не нуждается. Она смотрела на меня так, будто я сломал ее. Но она не хотела этого показывать. Упрямая девчонка.

Истинных мотивов моего поступка попросту нет. Это было спонтанное решение, возродившее на секунду во мне желание жить. Существовать только ради этих мягких настойчивых губ, отдающих ванильным привкусом. Как будто весь мир крутился вокруг них, и ничего в жизни больше не надо.

Сейчас нет ничего. Если только там, где-то на самом дне моей полусгнившей души гнездится чувство того, что это было неспроста. Но все чувства тут же подавляются желанием убивать. Почувствовать, что ты вершитель смерти; ощущать, как уходит жизнь из человека. И мне это важнее, чем жить.

***

Не знаю, сколько времени блуждаю по Бруклину. Нахожу себя только тогда, когда начинает светать. Небо медленно начинает светлеть, становясь багряно-синего цвета. Я настолько давно не видел рассвета, что забыл, насколько это красиво. Переход цвета от темно-синего к бордовому, а потом голубому — невероятно изыскано.

Без труда нахожу дом, в котором обосновалась Амелия. Заходя внутрь, я уверен в том, что она еще спит.

Тихо проскальзываю в «синюю» спальню, как назвала ее Роджерс. Обои, поклеенные там, напоминают звездное небо. На полу расстелен светлый ковер с длинным ворсом. Такое ощущение, что иду по мягкой сахарной вате. Кровать одноместная, но и она кажется мне раем. Без сил укладываюсь на кровать и тут же проваливаюсь в тяжелый сон.

Кошмар начинается с самого утра. Подлетаю с кровати, выхватив из-под подушки нож, и озираюсь по сторонам. Меня разбудил странный звук, источник которого я не успел выяснить.

Раздался настойчивый стук в дверь.

— Джеймс, поднимай свою задницу, — безжизненным тоном произносит Роджерс, стукнув в дверь ногой. — Старк ждет нас к полудню.

Шаги удаляются. Она слышала, что это разбудило меня. Опускаю руки, до сих пор находящиеся в боевой позиции и прячу нож в карман. Я проспал не более трех часов, но чувствую себя не так плохо, как ранее. Все-таки сон — панацея от всех бед.