Стояла осень, начались дожди, грунтовые дороги были в крайне плохом состоянии, а местами попадались труднопроходимые, заболоченные участки. Не было ничего неестественного в том, что где-то на одном из таких [226] участков станция застряла и не прибыла к нам вовремя. И вот именно тогда две девятки вражеских самолетов сумели отбомбиться по нашим войскам. Раздался телефонный звонок, и я услышал раздраженный голос командующего:

— Я передал тебе станцию, а ты допустил, чтобы противник бомбил наши войска. Ты куда смотришь?

Я ответил, что станция ко мне еще не пришла.

— Ах, вот в чем дело! Выпросил станцию и не интересуешься, где она?!

После этого разговора настроение было крайне неприятное. И от упреков командующего, и еще в большей мере оттого, что пропустили мы эти две девятки бомбардировщиков, хотя каждому воевавшему человеку понятно, что закрыть наглухо от авиации противника передний край фронта было делом в тех условиях невозможным.

Через некоторое время снова раздался звонок из штаба воздушной армии, и я услышал спокойный голос генерала Н. П. Дагаева:

— Расстроен? Принимай меры — выручай станцию. Видимо, она застряла или отказал двигатель.

Начальник штаба армии сказал, по какой дороге шла станция, и в заключение добавил:

— Работай спокойно.

Станцию нашли на другой день. Она застряла в лощине, но к вечеру была уже в расположении дивизии, в течение ночи ее развернули и к утру следующего дня включили в работу. Эту единственную на весь фронт станцию я не решился держать на поле боя — там ее легко могли уничтожить. Она была развернута в районе штаба дивизии. Используя опыт боев на Ленинградском фронте, мы установили на КП всех полков приемники и централизованно передавали сведения о воздушной обстановке.

Воевать теперь стало легче. Я сделал попытку снять регулярные наблюдения воздушных разведчиков за аэродромами противника: теперь все наиболее важные направления обеспечивала станция, и я стремился иметь под руками как можно больше готовых к бою истребителей. Но попытка ослабить наблюдение за вражескими аэродромами была, как оказалось, преждевременной. Однажды, когда наши наземные войска успешно наступали, станция отказала, и мы «ослепли» на несколько очень важных для нас часов. Пришлось срочно высылать к вражеским аэродромам воздушных разведчиков и усиливать [227] прикрытие поля боя непосредственным патрулированием.

Были и другого рода сбои.

Станция работала нормально, обстановка в воздухе была спокойной, но вдруг локатор дал засечку: у самой линии фронта появилась большая группа бомбардировщиков. А у нас в тот момент над передним краем патрулировало только одно звено. Я дал ему целеуказания и тут же поднял две эскадрильи. Но когда они появились над полем боя, враг уже успел отбомбиться и уйти. Одному звену справиться с тремя девятками Ю-88, находившимися под сильным прикрытием истребителей, конечно, было сложно.

Мы предъявили претензии к расчету станции РУС-2: как это, мол, можно было «проглядеть» такую группу? Но оказалось, что станция работала нормально и доклад о бомбардировщиках был сделан немедленно, едва лишь локатор засек их. Мы снова усилили воздушное наблюдение, и дня через два после этого случая наши разведчики доложили, что к линии фронта приближается группа бомбардировщиков противника. Станция РУС-2, однако, ничего не показывала: самолеты шли к переднему краю на малой высоте. Только в двадцати километрах от него они начали набор высоты и, достигнув двух тысяч метров, практически с ходу отбомбились. Теперь стало понятно, почему локатор давал засечку с таким запозданием.

Это многому нас научило. Вывод напрашивался сам собой: обеспечить надежный контроль за воздушной обстановкой можно только комплексно, сочетая все способы наблюдения. Мы использовали станцию, но при этом вели наблюдение за вражескими аэродромами, а также вменили в обязанность всем ведущим групп при встрече с противником сразу же передавать на КП данные о составе его группы, высоте, курсе, боевом порядке. Все данные наносились на планшет воздушной обстановки, и нам на КП была видна вся ситуация в воздухе.

В один из дней, когда до захода солнца оставалось несколько минут и мы уже по привычке считали, что налетов больше не будет, со станции поступили данные о том, что на высоте четырех тысяч метров идет большая группа самолетов. «Большая» — это может быть и шесть девяток, и три-четыре. Установить это с достаточной точностью по засечке локатора невозможно. Поэтому на отражение налета я поднял в полном составе 86-й полк, [228] который встретил противника на подходе к линии фронта. Вскоре было доложено о приближении другой и тоже большой группы, которая шла вслед за первой на высоте трех с половиной тысяч метров. На этот раз я поднял 42-й полк, который тоже своевременно перехватил фашистов. Но когда наши перехватчики уже завязали бой, выяснилось, что каждая из «больших» вражеских групп состояла из трех девяток машин. Знать бы об этом заранее — можно было бы поднять на отражение налета не такие большие силы.

До этого дня противник таких налетов в сумерки не предпринимал. И если не считать отдельных промахов с нашей стороны, то в целом в эти дни летчики дивизии действовали успешно. Поэтому гитлеровцы и пошли на очередную уловку, попытавшись нанести массированный удар в сумерки. И их расчет имел кое-какие шансы на успех, поскольку наши истребители в темное время суток боевых действий не вели. Но при этом немцы все-таки допустили просчет. Дело в том, что на высотах от трех-четырех тысяч метров и выше сумерки наступают позже, чем на земле. Поэтому первые две вражеские группы пришли несколько преждевременно: поднятые в воздух полки действовали в светлом небе, и это, само собой разумеется, не оставило противнику никаких шансов на успех.

Но вот летчикам 900-го полка пришлось отражать налет третьего эшелона позже. А это уже было сложнее.

Следующий эшелон вражеских бомбардировщиков (тоже три девятки) шел на высоте полутора тысяч метров, причем не компактной группой, как предыдущие, а тремя небольшими группами с заметным интервалом. И локатор дал три последовательные засечки. Поэтому 900-й мы поднимали поэскадрильно.

Последней вылетала эскадрилья старшего лейтенанта П. П. Просяника. Она только что вернулась с боевого задания, самолеты заправлялись горючим, а летчики принаряжались для фотографирования: к нам прибыл репортер из фронтовой газеты, и мы ему представили подразделение П. П. Просяника как лучшее в соединении. Корреспондент скучал с самого утра: день выдался напряженный, между боевыми вылетами сделать снимок ему не удалось, и теперь, под вечер, наконец выдалась такая возможность. Но тут, когда первые две эскадрильи уже были в воздухе, станция РУС-2 дала очередную засечку. Летчики третьей эскадрильи 900-го полка вылетали [229] позже всех. На высоте полторы тысячи метров, на которой подходила к линии фронта очередная вражеская группа, было уже темно. Обнаружить самолет, когда и контуры-то его едва видны — только выхлопы из патрубков двигателей мерцают голубыми огоньками, — было чрезвычайно трудно. Однако наши пилоты свою задачу выполнили, и эскадрилья еще раз подтвердила, что она не зря считается у нас передовой.

Ни один немецкий бомбардировщик не нанес прицельного удара по нашему переднему краю. Летчики 86-го гвардейского и 42-го истребительных полков сбили 7 самолетов противника. Еще 3 вражеских машины уничтожили воздушные бойцы 900-го полка.

После боя третья эскадрилья приземлялась ночью при подсветке ракетами. Все, к счастью, сели благополучно. Хотя корреспондент фронтовой газеты так и не смог в этот день сделать снимка, но он конечно же понял, почему ему рекомендовали третью эскадрилью.

Этот неожиданный вылет под вечер, в котором участвовали все три полка, наглядно показал и высокую боевую готовность соединения в целом, и возросшее ратное и летное мастерство наших истребителей. Но, конечно, не будь у нас радиолокационной станции, вряд ли нам удалось своевременно и так успешно отразить вечерний налет восьмидесяти бомбардировщиков противника.