Теперь я читаю книгу Фламмариона "La pluralitê des mondes habites" ⁽⁵³⁾. Каким резким контрастом является эта книга с окружающей обстановкой: с одной стороны, величие ума и нравственной стороны человека, с другой — тот же человек, мало чем отличающийся от животного!

Холода стоят сильные день в день с начала ноября; снег покрывает сплошь землю дюйма на два. Морозы по ночам доходят до —24°,5; днем в полдень, даже в тихую погоду, не ниже [выше] —9°. Не то, что в прошедшем году за Тянь-шанем в Таримской долине.

19–22 ноября. Стоим на прежнем месте. Зуд попрежнему; болезнь эта и питьё в течение пяти дней китайских лекарств истощили и ослабили меня сильно. При таком состоянии неразумно итти вперёд. Пользы делу не принесёшь, а всего скорее сам погибнешь. Сегодня я решил, если не поправлюсь к 2 декабря, то пойду обратно в Зайсанский пост, чтобы вылечиться в госпитале и здоровым пойти опять к Гучену и в Тибет. Я настолько ослабел, что даже руки трясутся: это можно видеть на настоящем писании. Притом постоянное сидение в грязной, дымной юрте, без всякого дела, сильно влияет на здоровье. Во время пути, на свежем воздухе (пожалуй), скорее можно поправиться. Но тут новая беда: день в день сильные морозы, притом же с болью невозможно сесть на седло. Посмотрим, что будет к 1 декабря. Куда придётся итти — в Хами или в Зайсан? Уповаю на своё счастье. Быть может, оно и теперь меня выручит, как выручало много раз прежде. Уже сегодня, лишь только решено было вернуться, стало меньше чесаться. Случай ли это, или болезнь пошла на убыль?

25–26 ноября. Болезнь моя нисколько не уменьшается. Всевозможные средства и свои и китайские[129] испытаны. Ничто не помогает. Без правильного лечения в госпитале выздороветь мне невозможно. В этом я убедился теперь окончательно. Оставаться дальше возле Гучена или итти вперёд — нечего и думать. Истощишься окончательно силами и пропадёшь, наверное, без всякой пользы для дела экспедиции. Ни наблюдать, ни делать съёмки, ни даже ходить теперь я не могу.

Взвесив все эти обстоятельства, я решил возвратиться в Зайсанский пост, вылечиться там в госпитале и тогда с новыми силами итти опять в Гучен и далее в Тибет. Тяжело было притти мне к такому решению. Не один раз вчера я плакал при мысли о необходимости вернуться. Трудно было свыкнуться с подобным решением, но горькая необходимость принуждала к нему. Эклон грустил не менее меня. Хотя, конечно, очень тяжело и горько ворочаться, но совестью своею я спокоен: всё, что возможно было сделать, я сделал, перенёс целых два месяца, даже более, мучтельной болезни и шёл вперёд, пока была еще малейшая надежда на выздоровление. Теперь эта надежда исчезла окончательно, и я покорюсь горькой необходимости. Таким образом, наши двухмесячные труды дорогою из Кульджи и полный лишений переход через Джунгарскую пустыню — всё пропало даром. Вот истинное несчастье!

27 ноября. В 8 1/2 утра выступили в обратный путь. Ехать верхом я не могу, поэтому купили в Гучене за 17 1/2 лан передок от русской телеги и на эту двухколёску примостили сиденье. Вьюков у нас оказалось 17. Если бы возможно было оставить вещи в Гучене до возвращения, тогда бы у нас было всего 7–8 вьючных верблюдов. Но при том недружелюбном приёме, какой мы встретили со стороны китайцев, нечего было и думать оставить вещи. Таким образом, приходится тащить пудов сто клади до Зайсана и обратно совершенно бесполезно. Верблюды натрутся, да и казаки не мало истомятся каждодневным вьючением. Прошли сегодня 27 вёрст. Теперь везде лежит снег, так что о воде нечего нам беспокоиться.

28–30 ноября. Каждый день делаем более 25 вёрст. Спешим в Зайсан, но далеко еще до него. Между тем, болезнь от тряски в телеге с каждым днём усиливается: зуд и боль нестерпимые; по временам так донимают, что невольно катятся из глаз слёзы. Крайне тяжело. С одной стороны, мучительная болезнь, с другой — гнетущая мысль о возврате и потере нескольких месяцев времени. Когда пройдём половину пути к Зайсану, тогда, пожалуй, станет немного легче. Теперь же для меня такие тяжёлые дни, каких еще не было в моей жизни ⁽⁵⁴⁾. Бескормица и безводие сильно истомляют наших верблюдов и лошадей. Придётся в Зайсане добывать новых и тратить на это, быть может, тысячу рублей ⁽⁵⁵⁾.

Климат ноября. Почти весь этот месяц проведён был нами возле Гучена. Характеристику ноября составляют сильные холода, каких вовсе нельзя было ожидать при столь низком положении названного города. Тем более за Тянь-шанем, в расстоянии каких-нибудь 150 вёрст, как, например, в Турфане, зима тёплая, и снег не падал, по словам туземцев, целых 15 лет. Между тем возле Гучена морозы стояли день в день в течение всего месяца и доходили на восходе солнца до —26°,2. Снег также падал нередко, хотя вообще небольшой (всего 9 снежных дней) и сплошь покрывал землю от 2 до 3 дюймов; даже днём термометр в тени показывал —17°. Притом снег здесь падал хлопьями, а не мелкой сухой пылью, как в Монголии и в Северном Тибете. Вообще исполинская стена Тянь-шаня задерживает и осаждает на своём северном склоне все испарения, приносимые из Сибири. По той же причине после каждой морозной и тихой ночи возле Гучена появлялся сильный иней. Погода в ноябре, вероятно, также в зависимости от задерживающего влияния Тянь-шаня, стояла большей частью облачная, что весьма редко случается в среднеазиатских пустынях. Ветры дули мало, только слабые и умеренные; часто были совершенно тихие дни. Колебания барометра были, как и на Лоб-норе весною, очень велики. В тихую, ясную погоду в полдень становилось тепло, но и в это время термометр на солнце всегда показывал ниже нуля.

2 декабря. Ночь напролёт не спал от зуда. Быть может, он усилился от перемены погоды (идёт снег) и от отвратительной горько-солёной воды. Монголы не пьют этой воды, считая её вредной. Тем не менее принуждены были остаться дневать, чтобы покормить верблюдов и лошадей и самим отдохнуть немного. От дурной воды начинает у меня болеть живот. Это ещё прибавка к моим страданиям.

Город Гучен. Расположенный возле северной подошвы Тянь-шаня недалеко (…верстах) от знаменитой группы Богдо-ола, Гучен, сам по себе, невелик и начал обстраиваться лишь в самое последнее время. Сколько в нём теперь жителей, не знаю, но китайских войск, как говорят, три тысячи. Лавок мелочных и более крупных сотни две. Товары мануфактурные привозятся из Пекина; продукты же (хлеб, овощи) в небольшом количестве засеваются в окрестностях самого города. Большей же частью хлеб привозят из Кульджи, на продовольствие китайских войск по подряду Каменского. Скот пригоняют тургоуты с речки Кобука, татары и киргизы — из Зайсанского края[130]. Дороговизна на всё страшная. Монеты нет никакой, кроме серебра в слитках и мелких рубленых кусочках. За каждую мелочную покупку приходится отвешивать серебро. Последнего здесь очень много. Простой подёнщик носит иногда порядочный мешок таких денег. Сами купцы говорят, что у них только и дёшево серебро, всё же остальное очень дорого. Лан в Гучене так же мало значит, как у нас гривенник. Русским купцам торговать в Гучене не позволяют; из Кульджи с нашей стороны запрещён вывоз хлеба и скота (кроме доставки хлеба Каменским по подряду)[131]. Китайские войска, расположенные в Гучене, как и везде, отличаются крайней деморализацией. Сплошь и кряду грабят жителей, разбойничают по дорогам. Начальники делятся в таком случае с подчинёнными. Кроме войск, собственно жители Гучена состоят из китайцев и дунган; последние уцелели [благодаря] своей покорности. Свою религию могут исполнять, но должны носить косу, как китайцы. Кроме того, приезжающие торговцы из Баркуля, Хами, Турфана и других мест[132]. Несмотря на опасность грабежей, эти торговцы ради большой наживы пускаются в путь.