Чем-то полезным все равно следовало заняться и Гриша стал рыться в своих многочисленных файлах. Он искал силлабус «летней школы» и нужные раздаточные материалы. Он долго возился, распечатывал тесты, проставлял новые даты в сетку силлабуса. «Вот возня мышиная …» — думал Гриша, пытаясь сосредоточится на старых дидактических материалах, по которым он раньше работал. «А хули мне менять-то эту муть? И так сойдет». Распечатанные странички Гриша сложил в папочку и сходил вниз за яблоком. Чем отмеривать длинный день? Вот к «летней школе» подготовился. Можно ее еще на две с лишним недели выкинуть из головы. Накануне «дня Д», он распечатает список записавшихся студентов и войдет в класс … сейчас думать об этой автоматической деятельности для денег не стоило. Много чести. Гриша себя опять немного пожалел. Коллеги уже все будут в отпусках, многие подадутся в Европу, другие на пляж … а он будет талдычить студентам элементарную грамматику и брезгливо отмывать от мела руки. Что ж … иммиграция. Раньше-то он бы был скорее всего среди тех, кто в Европе. Да, ладно, неважно.

Гриша вдруг спохватился, что Маша перед отходом на работу дала ему кое-какие поручения: сходить в магазин со списком продуктов, начистить картошки и … что-то еще … что? Ах, да, сделать к ее приходу салат, а картошку поставить вариться, слава богу, что они ее здесь перестали чистить. Захотелось есть, причем что-нибудь нормальное русское. Салат из травы его совершенно не вдохновлял. Машка велела картошку сварить … а если пожарить. Гриша уж совсем собрался это сделать, но представив Марусин недовольный вид и увещевания насчет «вредности» жареной еды, раздумал. Черт с ним. По пустякам он с Маней никогда не спорил. Может ей казалось, что он ее слушается. Любопытно. М-да, слушается он ее, твою мать … да пусть она так считает.

Гриша ехал за продуктами и думал о жене. Маша … Ему всегда очень нравилось ее имя. Теща у него была еврейкой и его родители восприняли этот факт с энтузиазмом, хотя он всегда подчеркивал, что, мол, какая разница … Ему казалось, что для него разницы не существует, а для родителей она была … и это было немного стыдно. Маша объясняла, что ей дали, как она говорила, библейское имя. Ну да, библейское, особенно для католиков, уж они-то не перестают возиться с богородицей. Думать о Мане, как о деве Марии было смешно. Но имя действительно было классное. Разумеется на его библейскую суть Грише было наплевать, но зато сколько оно давало вариантов, каждый из которых Гриша в разных обстоятельствах использовал: Маша, Муся, Маня, Маруся, Мари … это были их семейные заморочки, которых остальные не понимали, только может Валерка немножко. Для него Гришина жена была чаще всего Маша или Маруся. Так они ее между собой называли.

Жена была Гришиным институтским знакомством. Она училась курсом младше, тоже на романо-германском отделении ИнЯза. Они виделись в коридорах, но познакомились в студенческом театре. Ну, театр — это громко сказано, так … крохотная группа фонетического кружка. Они занимались практической и теоретической фонетикой и совершенствовали свое произношение на классических текстах. Что-то профессорша с ними ставила, кажется, «Мнимого больного» Мольера. Гриша играл больного, Аргона. Нудил, стонал, хватался за разные части тела, кашлял и сморкался. Маша была его ветреной женой … и кажется принимала фонетический театр всерьез. Гриша репетициями тяготился, просто хотел отличную оценку, которую справедливо надеялся получить. Профессорша была молодая, модная и симпатичная, ему хотелось ей услужить, даже таким, как он сам иронично про себя думал «извращенным» способом, изображая Аргона. Ему нужна была «пятерка» по фонетике для повышенной стипендии. Валера его тогда расспрашивал о модной профессорше и делал грязные намеки. Только этого не хватало! А тут Маша. Какая она тогда была? Грише пришло в голову, что ему теперь трудно об этом судить. Внешне она показалась ему хорошенькой … небольшого роста, со светлым пучком волос, из которого вечно вылезали шпильки. Неплохая фигурка, хотя может на Гришин вкус чуть более, чем полагалось, пухленькая, торчащая грудь, стройные ножки, всегда на каблуках. Маша — стильная девушка, модно одетая в короткое. При знакомстве Гриша по привычке примерил ее на себя в качестве жены. Он всех примерял. Диплом и распределение были не за горами и в мысли о женитьбе уже не было ничего смешного. Умом друзья понимали, что надо иметь семью и детей, так было принято, но … но им хотелось «гулять», а жить с одной женщиной представлялось пока трудным, а главное скучным.

Гриша помнил, что сталкиваясь с Машей на репетициях, и холодно оценивая ее стати, он видел ухоженную девочку из «хорошей семьи», симпатичную, в «теле», с большой грудью. Такие быстро «бабеют» и грудь может после первого ребенка стать «как у тёти Миси, по колено сиси». Опасно. Тогда ни он, ни Валера не понимали, что живут не с «сисями», а с человеком. Потом жизненный опыт сделал это очевидным, а тогда у них была только наглая мужская уверенность, что им «все можно», и слепая вера, что все «будет хорошо», а иначе и быть не может. Ну почему они тогда думали о женщинах как о «бабах»? Традиция тех «нефеминистских» времен, или возраст? «Бабы» — это было собирательное понятие. С ними может быть в той или иной степени хорошо, но «бабы» заменяемы по определению, а раз так, то … «гуляй, пока молодой …». Вот что у Гриши тогда было в башке. Ну, что ж… Гриша себя тогдашнего понимал. Пел Высоцкий про «руку друга и надежный крюк …», это было про них с Валерой, а бабы … могли они быть «рукой друга и … крюком?». Нет, конечно. Бабы были «бабы», а не друзья. Что тут непонятного. Такое даже обсуждать не стоило.

Грише внезапно подумал … а сейчас … изменил ли он свое мнение о женщинах? Можно ли дружить с женщиной? «Нет, нельзя» — честно ответил себе Гриша. Можно общаться, изливать душу, жаловаться, или наоборот «распускать хвост», но … чувствовать себя с женщиной на равных Грише представилось невозможным. Дело тут было даже не в уме или интеллекте … дело было в разности на ином, более тонком уровне. Ну, да … все мы — люди, но мужчины и женщины такие разные. Она не может понять мужчину, она — другая. Она просто может сделать вид, что понимает … И женщину с ее биологическими ощущениями, недомоганиями, гормональными срывами, чувствительностью, романтическими претензиями … разве можно по-настоящему понять? Да, как бы не так! Мысль показалась Грише интересной, и как обычно, он решил ее обсудить с Валерой. Не забыть бы только …

Мысли его снова обратились в прошлое: и вот у них премьера, весь курс согнали, даже явку проверяли, гардероб закрыли и не выдавали пальто. Никто, собственно, не удивился. После спектакля поехали к кому-то справлять бенефис. Там и Валера был. Гриша нажрался, и поехал провожать Машу. Валерка, сволочь, ему еще подмигнул. У Маши дома никого не оказалось, он зашел выпить кофе … а дальше … всё обычно, то-есть он «так и знал». Гриша помнил, что был пьяный и устал … и зачем только пошел, дурак. Впрочем, все завертелось. Он лениво и отстраненно тогда отметил, что был у Маши первым. Его это немного удивило и он решил рассказать «прикол» Валерке, у которого никаких «целок», и в помине не было, вообще ни разу. Гриша помнил, что он тогда так о Маше и подумал … целка, которую он «сломал», противно этим гордился, и еще собирался пошло хвастаться другу. Ну, что делать, он тогда таким был.

Маша заплакала, еще раз объясняла зачем-то, где ее родители, но Гриша прослушал. Ему-то что, где они были. Он отрубился, наутро Маша тихонько ходила по комнате, боясь его разбудить. Гриша ушел и его мучил вопрос, как ему дальше быть с этой приличной наивной девочкой? Как она после всего заплакала, а он ее спросил «Что ты плачешь?», а она сказала «сама не знаю». Разве он ее обидел? Почему она плакала? Грише подумалось, что то, что было для него обычным и привычным, представлялось девчонке огромным, краем пропасти, началом или концом чего-то важного, решающего в ее жизни, которую он нарушил и наверное должен был нести за это ответственность. Ему тогда в первый раз это почему-то пришло в голову. Но Маша как-то плохо вписывалась в их с Валерой компанию. Бросить ее было жалко, не хотелось обижать. Гриша решил какое-то время побыть с Машей, а потом … видно будет, он что-нибудь придумает. Больше всего на свете он боялся, что она начнет ему звонить, стараться выяснять отношения, плакать. Девушки, если перестать им звонить, часто себя так вели, почти всегда. Гриша поставил себе за правило никогда не вестись на их просьбы о «последнем» свидании. Ему девок было с одной стороны жалко, но с другой, он их презирал за глупость и навязчивость. Разве непонятно, что он не звонит потому что не хочет, что их «последнее» свидание уже было, что объяснения ничего не дадут, что не надо его загонять в угол, не надо заставлять его действительно им говорить, что … все, он остыл, «накушался», что больше ее не хочет, что у него теперь другая, или не другая, но это неважно, что она ему просто элементарно надоела … он не хотел этого говорить девушке, она не заслуживала таких слов. С Гришиной точки зрения, делать ничего было не надо, надо было просто не доставать, достойно отойти. Зачем девушкам всегда были нужны объяснения необъяснимого? Зачем они всегда плакали и спрашивали «почему?» Да «непочему».