Митя выбрался из дупла и спустился на землю. За садом были пары, где первыми выскакивали из земли съедобные стебельки хвоща полевого — толкачики. От барского дома отошёл дядька и направился наперерез Мите. И вдруг они в одну секунду остановились и уставились друг на друга. В дядьке Митя узнал возницу.

«Попался», — в страхе подумал Митя и стал пятиться к канаве.

— Митяй, ты? — спросил дядька.

— Нет, не я! — крикнул Митя, повернулся и показал ему пятки.

— Стой, дезертир! — закричал тот и погнался за Митей, но в терновые кусты, куда под колючие ветки скрылся беглец, забираться не решился, пожалел одежду и тело.

Толкачики на пару были редки. Митя шёл и шёл, срывая коричневые сочные стебельки, снимал с них пояски-розеточки, съедал, оставляя головки. Попадался полевой лук. Он поедал и его. Сначала он оглядывался, не гонится ли за ним дядька-возница, но вот ушёл подальше от сада и перестал бояться.

Он вышел к лугу. Справа текла их деревенская речушка, недалеко виднелась соседняя деревня. Там на лугу Митя увидел стадо и направился к нему. Митя любил смотреть на скотину, на пастухов и всегда завидовал им.

Пастух у стада был седой старик, а подпаском шла за стадом тётка. Она поднялась по луговому склону к зеленям, бросила в овец неуклюже палку, но палка полетела совсем в сторону. Митя и сам был неуклюж, но ловчее этой тётки бросал и камни, и палки, а как бросают большие ребята, он на них смотрел с восхищением и завистью, так не мог. Овцы испугались всё же и скатились на луг.

Седой пастух увидел Митю и позвал к себе. Митя радостно сбежал к нему.

— Здорово был, — сказал пастух и спросил: — Ты чей будешь?

— Я ничей, — ответил Митя. — Я из оттуда. — Он кивнул головой в сторону своей деревни.

— А там-то чей? Петров, Иванов, Сидоров или кроме чей? Отец-мать твои как зовутся?

— У меня нету их. — Митя потупил взгляд, склонил к груди голову, сказал со вздохом: — Они помёрли, а я сиротой остался.

— Вон оно что, — глухо проговорил пастух и спросил: — Величали-то их как?

— Брылёвы.

— Ну так как же, знал я Брылёвых. А ты теперь с кем живёшь-то?

— Один живу, — ответил Митя. — Я теперь в ракитке живу. У меня дом в дупле. Я всегда там буду жить. Меня в город возили, в детприёмник, а я не захотел туда.

— Вон оно какие дела-то, — проговорил пастух. — Ну а что же ты собираешься делать дальше?

— Дальше я пастухом буду, а в город не поеду.

— Ну, пастухом тебе рано, а вот в подпаски я тебя взял бы. Пойдёшь?

— Пойду, — согласился Митя. — Я умею и кнутом хлопать, и дубинку швырять. А тётка не умеет. Она размахивается не так.

— Марья, — окликнул пастух тётку-подпаска и позвал: — Подойди к нам на словечко.

— Чего скажешь, дядя Микола? — спросила тётка, подойдя к ним.

— Что тебе могу сказать? Ты вот причитала ноне, что некому тебя заменить, так нашлась тебе замена. Мальчонка-то осиротел, не при деле живёт. Давай его в подпаски усватаем. Много я на него не возьму. Глядишь, потом заместо меня пастухом вам будет.

— Надо с народом говорить, — ответила тётка. — Я не против.

— А коль не против, то оставляй ему своё дело и ступай на деревню, обговори с бабами, а он побегает за тебя.

— Ох, это я с радостью, — сказала тётка Марья, рассматривая Митю. — Вот узелок возьми. Тут еда моя. Поди, голоден?

Митя кивнул, признался, что голоден, но руку за узелком протянул не сразу, а после слов дедушки-пастуха:

— Возьми, возьми. Труд наш большой, находишься — живот вот как подведёт.

Тётка Марья убежала в деревню. Дедушка-пастух заставил Митю позавтракать из её узелка и сказал:

— А теперь ходи. Сами сыты, и скотину нужно накормить. Когда скотина у пастуха сытая бывает, ему спится крепче.

— А почему? — спросил Митя.

— Коровы не мычат, корму не просят ночью, не будят его. Станешь пастухом — первым делом стадо накорми. Хозяйки тебя за это пуще всего любить будут. Покажешь хороший пример — на всю жизнь останешься на одном месте, — поучал старый пастух.

Митя стал ходить за стадом. Был он ещё и мал, и непривычен к такой работе — к вечеру он так уходился, что с трудом переставлял ноги и насилу добрёл до деревни.

Пастух дошёл до крайней избы, сошёл в сторону от дороги, встал лицом к стаду и пропустил его, словно считал поголовно, в деревню, подождал Митю и сказал:

— Всё, Митрий, скотина дома. Нам отужинать — и можно подаваться на пляски. Ты как, русского оттопать сумеешь?

— Не, я спать буду, — ответил Митя и спросил: — А завтра мне тоже стеречь?

— Как скажет народ, — ответил пастух. — Пойдём к Марье, она и скажет нам, как порешили.

С того дня Митя и стал подпаском. Вечером на деревенском сходе решили взять Митю на деревенское содержание, пока он не достигнет своих совершенных лет или станет самостоятельным пастухом. И покатилось лето за летом. Все-то поля и луга исходил Митя за стадом. Смотрел он своими зоркими глазёнками на коров и овец и загодя видел, какая корова отворачивала нос от луговой травы или от паровых трав к посевам. И ещё не успевала она ступить шагу, он кричал: «Куда, куда ты? Я вот тебе задам. Ходи смирно». Не был Митя грозен голосом, но скотина была ему послушна, и он мало бегал за каждой шальной коровёнкой или шелудивой овцой по луговым склонам, по полям и перелескам. Он тихонько ходил за стадом, и лишь слышался его голосок: «Куда пошла?»

Митя ходил в подпасках до четырнадцати годов, потом стал пастухом. У старого пастуха отнялись ноги, и Митя принял деревенское стадо. Но, к удивлению всех, в подпаски он себе никого не попросил, отказался от помощников.

— А зачем он мне? — спрашивал Митя, когда ему говорили о подпаске. — Я один устерегу.

До самой своей смерти Митя пробыл пастухом в одной деревне и пас скотину один. Зазывали его пастушить в другие деревни, перекупали, но он всем давал отказ. Давно нет Мити в живых, но и сейчас его ещё помнят люди и говорят, что, кроме него, не было пастуха настоящего и не будет. И что странно: Митя ни разу не ударил животину палкой и не стегнул кнутом. И ни разу его стадом не было потравы хлебов, а где зеленела травка, туда первым заходило Митино стадо.

Известно, что мальчишки заядлые спорщики. Спорить они любят и по делу, и без дела. Особенно в спорах отличаются такие, кто на глаз шустёр да на язык востёр. Такому ничего не стоит доказать другим, что со вчерашнего вечера солнце стало садиться на востоке, а всходить впредь будет с запада. Он будет даже биться о большой заклад, что он прав, и запугает сверстников вызовом: «А не веришь — давай поспорим на сто рублей!»

Попробуй тут не испугаться, заслышав о такой сумме. А вдруг проиграешь?

Где столько денег возьмёшь на расплату? И хоть знаешь, что всё-то он тебе врёт, но в спор вступать опасаешься, подумаешь: «А вдруг он прав». Начнёшь вспоминать прошедший вечер и не можешь вспомнить, в какой стороне вчера солнце садилось. Да так и отступишь от настырного спорщика.

Однажды мне самому пришлось слышать такой нелепый спор и разрешать его, но не в пользу заядлого спорщика.

Была уже осень. Всё городское население отхлынуло из деревни, стало тихо и малолюдно. Городской люд надоедает: и загремят транзисторы по улице, затрещат мопеды, послышится буханье по волейбольному мячу. Будто всего этого они лишены в городе. Так иной проведёт лето и ни птичку не услышит, ни стрекот кузнечика, только пухнут барабанные перепонки от джазовой какофонии да кликушных эстрадных певиц. А чтобы куда-нибудь в иной край совершить поход, поработать хотя бы в своём саду, помочь бабке с дедом — на это ни догадки, ни энтузиазма не хватает.

Осень нынче оказалась очень урожайной на рыжики. Но я не знал мест, где, как слышал, рыжики можно косой косить. Я мог бы за кем-нибудь увязаться следом и попасть в те места, но счёл это неудобным. Однако случай помог мне. Я встретил в лесу ребят с корзинками. Они шли по лесной дороге, беспечно болтая о чём-то, не глядя по сторонам, где в зарослях сосняка можно было срезать один-другой гриб, да не какой-нибудь подосиновик, а белый.