— Волоков! Дмитрий Иванович! Неужто ты? Здравствуй, дорогой!

— Здравия желаю, товарищ…

— Подполковник, — закончил за него Мазин. — По-прежнему на одно звание впереди. Не ожидал тебя встретить.

— Нам в Тригорск позвонили из района. Калугин-то личность заметная, да и вертолета у них нет. Знакомьтесь с товарищами… Капитан из райотдела… А это Глеб, медик наш. Помните, когда «паука» брали?..

Мазин пожал руки приехавшим.

— Нарушил я ваше курортное времяпрепровождение? К вам даже преступники и те нарзан пить приезжают, лечатся, не работают. Ну ничего, немного разомнетесь.

— После вас-то?

— После меня. Каюсь, пытался разгрызть орешек на общественных началах, да зубы попортил. Положение, майор, серьезное. Пока вас дождались, произошло второе убийство. Думаю, убийство, хотя и другие предположения не исключены.

Волоков присвистнул.

— Про второе девушка не сказала.

Тут только Мазин заметил учительницу. Галина стояла поодаль в брюках и спортивной куртке.

— Галочка! Как же это вы?

— Ночью вышла. Когда подморозило. Светло было.

— Пришла в райцентр перед утром, — подтвердил майор. — Оттуда сообщили нам, мы забежали за ними, вот и прибыли все вместе.

— Где же Матвей?

— Дома, папка, — ответил Коля.

Он только что примчался и во все глаза разглядывал вертолет.

— Хорош охотник!

— Кто еще убит, Игорь Николаевич?

— Я хочу сделать официальное заявление. Но без посторонних.

Это сказал не Мазин, а Олег. Журналист подошел, запыхавшись.

Волоков посмотрел на Мазина.

— Можно побеседовать в домике, — предложил тот.

— Вы, конечно, с нами?

— Если Олег не возражает.

— Я не возражаю. Доктор отчасти в курсе. Пусть будет свидетелем.

— Какой доктор? — не понял майор.

— Я не доктор, Олег.

— Тем лучше.

Мазин пропустил вперед Волокова и Олега и задержался, чтобы представить капитану подошедшего Сосновского.

— Борис, покажи, пожалуйста, где лежит Демьяныч.

Когда он вошел в комнату, Олег барабанил пальцами по столу. Заметно было, что он настроен решительно и не сомневается в своей правоте.

— Я буду говорить коротко, главное.

— Почему же? — возразил Волоков. — Говорите обо всем, что вас волнует. Главное мы с Игорем Николаевичем отберем.

— Я не волнуюсь. Я журналист. Моя фамилия Перевозчиков. Но это не моя фамилия. Это фамилия женщины, которая спасла меня во время войны. Мне было несколько месяцев, когда моя мать эвакуировалась из Ленинграда. Она умерла в пути, а я остался у этой деревенской женщины, которую очень уважаю и люблю. Она спасла меня, но ей самой приходилось туго. Я попал в детский дом, окончил школу, получил образование, как видите.

Я поставил цель узнать о своей семье. Но документы затерялись, а Перевозчикова помнила только, что мы из Ленинграда, что маму звали Тася, а отец был летчик. Мама говорила, что он погиб, и называла его Константином.

— Константином? — переспросил Мазин. — А мать?

— Тася. Наверно, Анастасия.

— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста. Вошел Сосновский и присел в углу.

— Вы понимаете, как мне было трудно. В Ленинграде тысячи людей носят такие имена. О возрасте родителей можно было только догадываться. Маме могло быть и двадцать, и тридцать с лишним. Внешний вид ничего не говорил, она же пережила блокаду! С отцом еще сложнее. Двадцать пять или сорок? Лейтенант или полковник?

Искал я долго. Даже в аэрофлотскую газету поступил, чтобы находиться среди авиаторов. Многие из них сражались на фронте, у них были друзья, бывшие пилоты. Я спрашивал, не знал ли кто летчика по имени Константин, погибшего в начале войны, у которого оставались в Ленинграде жена и маленький сын. Однажды командир нашего авиаотряда говорит: «Утверждать, Олег, ничего нельзя, но есть у меня приятель в Батуми… Летом гостил я у него, прошлое вспоминали. Рассказал и твою историю. Он человек горячий, взмахнул руками. «Бай! — кричит. — Это же Калугин Костя, мой лучший друг!»

— Калугин?

Фамилия произвела впечатление, но сам Олег не подчеркнул ее.

— К Михаилу Михайловичу мой отец никакого отношения не имел. Они однофамильцы.

— И летчик Калугин оказался вашим отцом? — спросил Мазин.

Олегу послышалось недоверие.

— Я уверен.

— Мы не спорим с вами. Рассказывайте.

— Теперь к сути дела. Когда я стал расспрашивать командира отряда об отце, он замялся. «Слетай сам попутной машиной в Батуми, — предложил. — Чанишвили лучше знает». Я немедленно полетел. Нашел Чанишвили. Он полковник запаса, встретил меня отлично. Обнял, говорит: «Вылитый отец! Сразу видно — Костин сын!» Но рассказывать не торопится. «Отдохни с дороги, в море выкупайся, вина нашего грузинского отведай Куда спешишь, дорогой!» Выпили мы, он и начинает: «Отец твой, Олег, был настоящий человек. Мы с ним еще на Халхин-Голе с самураев стружку снимали. Об орден Красного Знамени получил, я тоже. Потому, прошу, верь в отца своего, как мы, друзья его, верили. Бывают несчастья хуже, чем смерть в бою…»

Олег замолчал, собираясь с мыслями.

— В чем же заключалось несчастье?

— Отца очернили. Его память. Осенью сорок первого года, в разгар боев, он неожиданно получил приказ срочно вылететь на юг с секретным грузом. Перед вылетом Чанишвили видел его в последний раз. Отец негодовал, что его, боевого летчика, используют как воздушного извозчика. И вот что важно! Чанишвили спросил, что за груз повезет отец, и тот ответил: «Не знаю».

— Он не вернулся из полета?

— Он погиб. Последняя радиограмма была помечена здешними координатами. Отец сообщил, что полет продолжается, но в двигателе неполадки.

— На днях егерь Филипенко нашел в горах остатки разбившегося самолета, — пояснил Мазин внимательно слушавшему Волокову.

— Самолет разбился, — продолжал Олег. — Но тогда это не смогли установить, и отца заподозрили в измене. В том, что он перелетел к немцам. Радиограмму сочли обманом, приемом, чтобы отвести подозрения. Работала комиссия, опрашивали и Чанишвилн. Он сказал, как и мне, что не верит в предательство отца. Ему сделали внушение. Аргументировали тем, что отец якобы бежал к немцам не с пустыми руками. Чанишвили доказывал, что отец не знал характер груза. Ответили: он мог догадываться. Поиски с воздуха разбитой машины не принесли результата. Официально отец считался пропавшим без вести, но на память его легло пятно.

— Чем доказал Чанишвили, что погибший летчик был вашим отцом? — спросил Волоков.

— Он не мог доказать. Но ведь все совпадает! Имя. Он — ленинградец, у него осталась жена с трехмесячным ребенком. Чанишвили писал в Ленинград; ему ответили, что Калугина эвакуировалась и по месту прописки не вернулась. Это мой отец!

— И вы взялись восстановить его доброе имя?

— Я решил найти самолет. Это единственная возможность доказать правоту отца раз и навсегда.

— Вы достигли цели. Поздравляю. Но какое отношение имеет погибший самолет к смерти художника Калугина?

Игорь Николаевич почувствовал, что волнуется. Каким окажется ответ на вопрос, так его занимавший и до сих пор не решенный?

— Калугина убил Матвей Филипенко. Убил, чтобы присвоить золото, находившееся в самолете.

Олег произнес эти решающие слова и снял очки, чтобы протереть стекла. Близорукие глаза утратили блеск самоуверенности. Таким он нравился Мазину больше.

— Вы сделали чрезвычайно важное заявление, товарищ Перевозчиков, — произнес Волоков официально. — Мы ждем ваших пояснений.

— Я готов, — ответил Олег чуть высокомернее, чем хотелось бы Мазину. Очки вернули ему самодовольное выражение.

— Откуда вы узнали, что в самолете было золото?

— Мне сказал Чанишвили. После войны он слышал, что золото отправляли в уплату долга союзникам за военные поставки. Через Кавказ и Иран.

— И такой груз не был найден! — поразился Волоков.

— Уверен, что искали формально. Убедили себя, что отец сбежал.

Сосновский поймал взгляд Мазина и мигнул слегка: «Видал, старик, какой поворот! Где нам было знать!