Какие странные кадры: Стас в музее Холокоста смотрит экспозицию. Лида читает его мысли: ну и что вы мне это показываете? Холокост меня не ужасает. Про него сказано в Книге, евреям грозила полная ассимиляция, после войны создалось государство Израиль и еврейский народ вернулся туда откуда вышел. На все была воля Божья. Бог покарал свой народ, как делал много раз. Лиде стало неприятно от его мыслей, но в них была определенная логика.

Опять квартира на Ждановской. Рядом с отцом небольшого роста мама, типичная кругленькая еврейка, в которой странным образом уживается чувство юмора с покорностью судьбе. То, что случилось с мужем ее согнуло, когда Саша со Стасиком ее не видят, она плачет, но перед ними старается не показывать, что унывает. Она простая лаборантка на заводе, где отец тоже когда-то, еще до армии, работал токарем. Внешне Стас в мать, он очень ее любит, но любовь эта болезненна, ему не нравится ее внешность. Слишком они оба похожи на евреев. Ему бы больше хотелось походить на светловолосого высокого отца. Во дворе его обзывали «евреем», маленький Стас знал, что это глупо, но ему было обидно. Драться он не умел и боялся. Жаловался маме, она гладила его по голове и вела в кафе-мороженое. Они говорили о чем угодно, только не об евреях. Трудная тема, которую мама избегала. Он был умным и пробивался своим умом. Вроде пробился, а люди все равно видели в нем хитрого беспринципного еврея. Кино достигло цели: как бы Стас не хорохорился, оно его все-таки расстроило. Может не так всеобщий антисемитизм, как папино, напряженное от боли, лицо с блестевшими на нем капельками пота, когда он переносил свое неподвижное тело с коляски на сиденье старого инвалидного Запорожца, которое ему давало раз в три года государство, и на котором он несмотря на трудности ездил, гордясь последними проблесками своей независимости.

Черт, Лида снова была выбита из колеи, даже больше, чем после кино Нины Львовой. У Красновского все было трагичнее, или Лиде только так казалось? Она видела Стаса в немыслимых интимных ситуациях, но он теперь не вызывал в ней физической гадливости, его было жаль. Черный пиарщик Стас Красновский стал ей по-человечески ближе, толстый насмешливый тролль, «лучший знаток» всего на свете, покрывший себя непроницаемой броней снобизма, понтов и злого ерничанья … а в броне были бреши, сейчас это стало очевидно.

Следующего клиента Лида не выбирала. На экране появился Андрей, хотя она планировала оставить его напоследок.

Бесконечное скольжение камеры по старым, изможденным лицам. Понятно, дом престарелых: бессильно вытянутые конечности, бессмысленный взгляд в потолок, провалы беззубых ртов, висящая сморщенная кожа. Вот их кормят и по подбородкам течет суп. Слышен кашель, храп, сопение … громкие крики, повторяют одни и те же слова и звуки на одной ноте сливаются в тревожащее убогое стенание, кого-то зовут … профессиональные улыбки персонала, тела стариков кантуют как вещи: моют, протирают, открывают рот, суют лекарства … старики выглядят марионетками в жутком бредовом театре из ночных кошмаров … Лида видит Андрея, ходящего по палатам, он фотографирует стариков и старух. «Можно я вас сфотографирую?» — вопрос задается формально. На него не все могут ответить. Андрей щелкает затвором, сейчас старики для него не живые люди, а просто натура, модели. Он с увлечением работает, получается жуть … безжалостный, отстраненный от эмоций, суперреализм, Андрей собой гордится. Старость — явление жизни, вот такими мы все будем! В зрелище есть однако что-то величественное, Андрей правильно ухватил запредельную щемящую мудрость их глаз: усталость, обреченность, покой, знание чего-то важного, недоступного молодым. Смотреть на фотографии, однако, неприятно.

А теперь на экране другие снимки, каких только нет … жена Марина в танце, на голове венок, покатые плечи, особый поворот головы, серьезные глаза, в которых загадка и немой вопрос, непонятно к кому обращенный. Марина — женщина не особенно красивая, но Андрей умеет сделать ее пусть не красивой, но значительной. Дети … тут важны не их лица, важна композиция: мосты, облака, деревья, дети в причудливых позах на их фоне. Красивые, эстетские снимки. Впрочем таких относительно немного. Темная, мрачная палитра привлекает Андрея больше: изможденные лица пожилых людей, испитые — бродяг, алкоголиков, бомжей. Помойки, развалины, недостроенные дома, разбитые мостовые … Вот настоящая стезя Андрея как фото-художника. Свадьбы, праздники, радостные лица, цветы и улыбки — это не его. Лида понимает, что Андрей скорее сумрачный человек, светлого в нем немного. Надо же, а ей так сначала не показалось.

Следующие кадры Лиду удивляют: Андрей в Москве, совсем молодой. Он еще школьник, класс девятый-десятый. Они с другом идут по свежему, еще не утоптанному снегу. Темно, ранний вечер, гаражная площадка, на которой нет ни одного человека. Ребята гуляют, домой идти еще рано, оба не знают, куда себя девать. Говорить особо не о чем, хочется действий … Нехолодно, снег мягкий, к утру он растает. Андрей нагибается, берет в руки пригоршню и делает жесткий снежок. Размахивается и с силой бросает его вверх, целясь по фонарю. Промахивается, пробует достать фонарь снова и снова, наконец лампочка со звоном разбивается, свет гаснет, желтый яркий круг, в котором искрился снег, исчезает.

— Эй, ну зачем ты? — это приятель …

— Так просто …

Что он может ответить? Причин разбивать уличные фонари у него нет. Андрей прекрасно знает, что это нехорошо, а главное, глупо.

— Перестань! Ты что?

— Да, ладно тебе! Тут никого же нет. Никто нас не поймает.

При чем тут «никого нет». Ясно же, что приятель просит его перестать не из страха быть пойманными.

— Да, что ты как маленький … брось … пойдем отсюда …

Андрей не отвечает и уходить с гаражной площадки пока не собирается, у него другие планы:

— А давай … кто собьет первым … три броска … давай?

Приятелю скучно, он ведется, тоже лепит снежок и бросает по фонарю. Три броска … лампочка не тронута. Мазила … Андрей попадает по лампочке с первого раза. Слышен звон стекла, свет гаснет … он выиграл, смеется. Сколько они тогда фонарей разбили? Пять, десять? Лида внимательно наблюдает за реакцией Андрея, стыдно ему за глупые выходки, или нет? Нет не стыдно: «ну побили мы фонари, новые вставили, подумаешь какое дело» — вот что он думает, оправдывает себя, считает свои действия детскими шалостями. И еще Андрей прекрасно помнит свое тогдашнее настроение. Они гуляют около дома общей подружки, так хочется к ней зайти, но нельзя, поздно, у нее родители дома. Визит им показался бы неуместным. Забирает досада, что нельзя сделать то, что хочется, он несвободен, слишком молод, неуверен в себе и злится … злость надо как-то реализовать, чтобы она прошла. Фонари — это вымещение досады, вот что это такое. Андрей себя задним числом прощает. Глупый инфантильный щенок, каким он тогда был, его даже немного умиляет.

Новый кадр: Андрей в школе, во французском классе. Его группа готовится к открытому уроку: они повторяют одно и то же, их натаскивают, чтобы не было никаких сюрпризов. Так нельзя, ему натаскивание противно. Зачем делать из них дрессированных зверушек? Учительница поступает нечестно, это же очковтирательство. Его мама тоже тут учительница … он ей дома о «натаскивании» рассказывает, мама передаст «куда надо» … Андрей испытывает праведное негодование, он «за правду-матку». Мама «куда надо» ничего не передает, а зачем-то рассказывает о «доносе» его учительнице. Ему ничего не говорят, не выясняют отношений, ни выводят на чистую воду, ни в чем не укоряют, но теперь он видит лицо учительницы, оно на экране, он читает ее мысли: она считает Андрюшу «Павликом Морозовым». Ей и всей его компании становится известным, что он «настучал». Его честный рассказ воспринимается доносом, для учительницы он — мелкий непорядочный человек, подонок и предатель, такие как он, полные праведного гнева, писали доносы при Сталине. И ребята так считали … а он и не догадывался, что они были «за нее». Как же он просчитался: его грошовое неуместное чувство справедливости посчитали фискальством, мизерным и нелепым, в любом случае неспособным поколебать авторитет любимой учительницы. Она ничего ему тогда не сказала, потому что слишком презирала. Вот как оказывается было.