— Но если мы не станем платить Куршану, он убьет Ловкача, — пожимая плечами, сказал Анто.

— Тогда я убью его, — мрачно отозвался Конан.

— Жизнь за жизнь, смерть за смерть? Вряд ли сие разумно. У меня есть другой план…

Варвар поднял на него синие, чуть помутневшие от выпитого пива глаза:

— Что за план?

— Мы выкрадем Ловкача обратно.

— Нет. Сын Крома никогда не будет воровать свою собственную вещь.

— У вора не грех украсть.

— Чужое — не грех. А мое он должен вернуть сам… — Конан вдруг умолк, с подозрением посмотрев на Длинного Анто. — Хей, приятель, а тебе-то что за дело?

В отличие от бритунийца, в голове его не было и тени мысли о дружбе с этим парнем. Прознав о том, что он часто видит разбойника Куршана и даже в некотором смысле является его наперсником, Конан решил найти его и выяснить, каковы намерения похитителя, каков его образ жизни и как распределяется охрана в его доме. Ибо план освобождения Ши Шелама уже был разработан им нынешним утром и менять его он не собирался.

— Я только хочу помочь тебе, — растерянно сказал Анто.

— Тогда скажи, имеет ли Куршан обыкновение покидать дом и сколько охранников его сопровождает?

— Имеет… Два охранника и большой черный пес по кличке Мухруз. У него сильные лапы, острые зубы и мощные челюсти — я его боюсь.

— Вздор! Я насажу его на свой меч, как петуха.

— Ох, северянин, отважны твои речи, да не так просто убить этого пса. Кажется, даже бойцы Куршана стараются не подходить к нему ближе чем на три шага. Не раз мне приходилось наблюдать, как они скрежещут зубами при виде этой мерзкой злобной твари, которая рычит на всех, кроме хозяина, и норовит окатить твою ногу при первом удобном случае. Клянусь, друг, я замечал в ее красных глазах презрение ко всем людям. Можно подумать, что сам Нергал породил отвратительное чудовище, в поганом нутре его посадив и взрастив ростки ненависти.

— Вижу, не нравится тебе этот зверь, — усмехнулся варвар.

— Не нравится, — с жаром подхватил Длинный Анто, прижимая руки к сердцу. — Еще как не нравится! Слыхал я, — он понизил голос и далее продолжал таинственным шепотом, — что лет этак шесть назад Куршан заплатил тысячу золотых одному колдуну и тот вынул сердце у одного молодого зингарского рыцаря, а потом… Ты понял, Конан? Потом это сердце забилось в груди Мухруза! О, если б Куршан не лелеял его, как себя, не осыпал поцелуями его слюнявую морду, я бы наверняка давно отравил гадину! Или всадил бы кинжал в брюхо.

— Хм-м… — Печать скуки и раздражения спала с лица Конана, и в глазах (первый раз за все время) появился интерес к беседе с бритунийцем. Пожалуй, он готов был внести в свой план некоторые изменения. — Говоришь, лелеет его? Осыпает поцелуями?

— Угу, — угрюмо кивнул вор, не в силах отделаться от неприятных воспоминаний. — А может, я утопил бы его — напихал в мешок камней потяжелее, сунул туда чудовище и…

— Э, остынь, — Киммериец сделал знак подавальщику, и тот заспешил к их столу с кувшином свежего пива. — Думаю, он откусит тебе руку или еще чего-нибудь, едва ты подойдешь к нему поближе. Нергал с ним! Ты лучше скажи, насколько дорог он Куршану и насколько Куршан дорог ему?

— Никогда не видал, чтоб зверь и человек так обожали друг друга, — ответил Длинный Анто.

— Кто тебе сказал, что Куршан человек… — пробормотал варвар, вновь погружаясь в свои мысли.

— Конан…

Он не ответил.

— Конан… Сдается мне, я понял, к чему ты ведешь…

— Ну? — слегка усмехнулся киммериец, поднося ко рту полную кружку.

— О, достойнейший муж с силой льва и головой мудреца, — торжественно начал Анто, — каждое слово твое стоит золотого, каждый поворот мысли твоей стоит десятка золотых. Так позволь же рассказать тебе о высоких чувствах, порожденных душой моей, которая восхищена и обрадована…

— Плевать на чувства, — отмахнулся Конан. — Да и душе твоей рано радоваться, Вот дня через два…

Он снова замолчал, но не потому, что не хотел посвящать вора в свой замысел, а потому, что вдруг остро ощутил уходящее зря время.

— Дня через два, — повторил он, поднимаясь. — Не позже, клянусь бородой Крома. Прощай пока.

— Я с тобой, — твердо сказал бритуниец и поспешил следом.

* * *

Куршан — огромный, как холм, пузатый, толстозадый, покрытый черным густым волосом с ног и до самой шеи — возлежал на широкой скамье в своем чудесном внутреннем дворике, пил дорогое вино и вкушал яства. Его самодовольная физиономия с обвисшими щеками была обращена к небольшому круглому предмету, зажатому в толстых коротких пальцах, — то бишь к зеркалу. Собственная внешность казалась несчастному идеалом красоты, и он никогда не уставал любоваться ею, справедливо полагая, что прекрасное благотворно влияет на развитие и здоровье человека. Именно для этой цели им были приобретены зеркала в таком количестве, какого вполне достало бы для того, чтоб проложить дорогу из Шадизара в Султанапур.

Утро Куршан начинал обычно с внимательного осмотра своего носа, мясистого и угреватого крючка. Затем он постепенно, дабы не упустить и краткого мига наслаждения, переводил взгляд на правую щеку, потом — на низкий морщинистый лоб, потом — на левую щеку и, наконец, на тройной подбородок. Этому занятию он предавался неспешно, со вкусом, во время утренней трапезы. Когда же блюда и бутыли опорожнялись, Куршан, испытывая священный трепет, взбирался на вершину блаженства: уставившись в зеркало, он пожирал глазами свою широкоскулую морду целиком, вовсе не подозревая о том, что она могла бы явиться образцом подлинного безобразия.

Слуги, числом около двух десятков, давно привыкли к столь странному времяпрепровождению хозяина. Некоторые даже всерьез считали, что он не так уж и страшен (во всяком случае, бывают и страшнее), но все они были записными льстецами, проходимцами, аллигаторами, готовыми за кусок хлеба сказать древнему как мир карлику, что он юный и стройный великан. Кстати, этот карлик также жил здесь. Он один умел читать и писать, за что Куршан и держал его в доме, время от времени пользуясь его услугами для составления од неземной красоте одного заморийца, имя коего из скромности называлось только в последних десяти стихах, зато в каждой строке по три раза.

Вдоволь налюбовавшись собою, разбойник обратил взор на отвратительное существо, громко пыхтящее у его ног. Мордой оно так походило на него самого, словно их родила одна мать, только у Куршана на лбу и щеках не было такой густой жесткой шерсти.

— Мухру-уз, — пропел первый красавец, с умилением глядя на второго красавца, — мой пёсик, пёсушка, псюшка. Поди ко мне, я облобызаю твои ушки и глазки. Умр-р-р…

Большой черный пес тяжело вскочил на скамью, и два мордоворота слились в нежном объятии. Мурлыкая, они обмазали друг друга слюнями, после чего хозяин тщательно вытер губы полой шелкового халата, устроился поудобнее и принялся обсуждать с другом новый день, дарованный им богами. Таков был ежеутренний ритуал.

— Сердце мое, дорогой Мухруз, обливается слезами. Мошенник Грат отдал мне из тридцати золотых, украденных им у купца из Офира, только пять, тогда как должен десять. О, велика подлость и жадность в нашем ужасном мире! Конечно, мне пришлось послать к нему отрока Изидора, снабдив его нижайшей просьбой перерезать горло обманщику. Ты-то знаешь, мой друг, как я страдаю, когда проливается кровь. Но — боги учат нас, что виновные непременно понесут наказание! Так пусть лучше я накажу греховодника, чем жестокосердое божество. Что смерть! Муки совести куда страшнее! Я оказал услугу бедному Грату, избавив его от скорби душевной. Уже нынешним вечером он будет гулять по тропам Серых Равнин и с благодарностью вспоминать обо мне. Да, я добр и мягок, я…

— Гр-р-р-р… — Черный пес сорвался с места и ринулся под скамью. Сначала оттуда, к вящему неудовольствию Куршана, раздавалось грозное рычание, потом послышался короткий взвизг, а за ним протяжный стон — Мухруз упустил мышь, которая перед тем, как скрыться в густой траве, укусила его за нос.