— Где сайгад?

— О, я забыл про него…

Парминагал присел возле туши царедворца и начал быстро шептать странные слова на незнакомом варвару наречии — каком-то дикарском, судя по отрывистым лающим звукам. Заклинание тут же почти заставило Кумбара открыть глаза (но первым делом он громко и отчаянно застонал) и начать подниматься.

— Где я? — слабым голосом вопросил он, тоже забыв обо всем, что было.

— Теперь на земле, — весело ответил Парминагал.

— Почему теперь?

— Потому что до этого ты гулял по Серым Равнинам, — бестактно заметил варвар.

— О-о-о… — начал было ныть сайгад, но вдруг вспомнил, что он снова стал смел и решителен. — О!

Закончив этим бодрым «О!» нытье, он принужденно оживился и завертел головой, оглядывая незнакомое помещение. И конечно, взор его натолкнулся на монстра, что застыл у дверей.

— Кто это? — с удивлением и отвращением воскликнул он.

— Да так… — Шаман улыбнулся. — Забрел тут один…

Конан хмыкнул. К этому времени он отлично вспомнил все, до единого мига, и теперь едва удерживался, чтобы не расхохотаться при воспоминании о том, как монстр кусал голову царедворцу. Впрочем, натура его не предполагала выдержки в подобных ситуациях, так что он все-таки расхохотался.

— О, варвар… — укоризненно сказал сайгад. Он не понял, что так рассмешило приятеля, но зато понял, что он сыграл в этом не последнюю роль. — О, варвар!

Парминагал улыбался — уже отстранение. Мысленно пока пребывая с Конаном и сайгадом, душою он был в предстоящей в скором времени битве, и сие хотя и не выводило его из равновесия, но сообщало грусть — слава Митре, светлую. Ведомый странным человеческим инстинктом жить, он тянул время, не желая разлучаться с товарищами, но умом того не осознавал. Когда же осознал — испугался. Того, что сила духа оставит его, и тогда он изменит себе, своему сердцу; того, что, еще чуть промедлив, уже не сможет заставить себя остаться здесь. Он на миг стиснул зубы, призывая себя к мужеству (коего, кстати, от природы не имел в достатке), и приступил к главному — к прощанию.

— Вот что… — как мог беспечно сказал он. — Вам пора уже в путь, друзья…

— Нам? — удивился Конан. — А ты?

— Я передумал. Я не пойду с вами.

Эти слова дались шаману с трудом, но, сказав их, он почувствовал неимоверное облегчение. Первый шаг, сделать который, казалось ему, практически невозможно, сделан. Дальше будет много проще.

— И куда ж ты теперь? — с грустью в голосе поинтересовался Кумбар.

— Обратно, в Шангару.

— Что ж, — сказал киммериец, убежденный, что Парминагал решил вернуть себе наследное владение, — клянусь Кромом, я всегда считал, что мужчина должен отвоевывать свое. Ступай, парень, и дядьке своему каждого брата припомни.

— Хорошо, — послушно кивнул шаман, отворачиваясь.

Он не хотел сейчас говорить о том, что меньше всего его волнует власть; что власть — ничтожна, особенно по сравнению с жизнью, с любовью и честью. То же и $*есть за братьев: никогда прежде он не был так от этого далек. Может быть, днем раньше он и чувствовал в себе необходимую для мести злость и обиду, но — не теперь. Нергал с ним, с жестокосердым и хитроумным дядькой… Избавить мир хотя бы от одной черной зоны — вот что действительно важно…

— Тогда прощай! — Грусть бесследно исчезла из голоса Кумбара. Он был уже готов к дальнейшему путешествию, но, по дворцовой привычке любому оставлять о себе приятное впечатление, подскочив к Парминагалу, залихватски потрепал его по плечу и лишь тогда с чувством выполненного долга вышел за дверь.

Конан же только кивнул товарищу. Потом поднял свой пустой дорожный мешок, взятый в дом с целью доверху набить его провизией, и, сунув его за пазуху, вышел вслед за сайгадом. Впрочем, на пороге он обернулся.

Во взгляде его шаман прочитал желание сказать еще какие-то слова — увы, с грустью заметил он, видимо, эти слова не находились. Варвар хмуро взирал на него сверху вниз своими синими, как предзакатное небо, глазами и молчал.

— Я буду помнить тебя, Конан, — помог ему уйти Парминагал.

— Вот что… — Кажется, слова все-таки нашлись. — Сдается мне, твои братья сейчас видят тебя и…

— И гордятся мной? — улыбнулся шаман.

— Да, и гордятся.

На этом киммериец наконец повернулся и вышел совсем. Когда дверь за ним захлопнулась, Парминагал постоял немного — ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая, а уж тем более ни о чем не жалея — и начал готовиться к битве.

* * *

— Надо торопиться! — на скаку выкрикнул Кумбар, еще пришпоривая и без того уж загнанную лошадь.

Конан посмотрел на него удивленно: прежде царедворец не выказывал особой прыти, нынче же, с того самого момента, как они покинули пустую деревню, гнал буланую во весь опор, молодецки присвистывая и явно чувствуя себя полководцем.

Сайгад понял его взгляд. Стараясь переорать ветер, он, срываясь на визг, пояснил:

— Зыбучие пески! Один раз! В день! Скоро!

Тут и Конан пришпорил своего вороного. Кумбар был прав — раз в день зыбучие пески у южного берега моря Вилайет замирают, и по ним можно пройти как по твердой земле, не опасаясь провалиться.

Вихрем пролетели они последнюю череду холмов и едва успели остановить лошадей — прямо перед ними было море. Но не синего цвета, не зеленого и не ярко-голубого, а желтого. В первый миг киммериец даже не понял, что это и есть зыбучие пески. Такие же, как в настоящем море, волны, перебегающие одна за одной к берегу, а потом откатывающиеся обратно, такой же простор, такое же спокойное, истинно императорское величие.

Конан покосился на Кумбара, думая, что вот сейчас он опять начнет визжать от восторга и приступа умиления, но красная физиономия старого солдата была сумрачно-неподвижна, словно он погрузился вдруг в некую очень важную думу, против которой красота природы была мелка и ничтожна, как собака Гухул перед умным Кумбаром… Такое сравнение, пришедшее в голову киммерийца неожиданно, насмешило его. За время пути он совсем забыл о пресловутом цирюльнике, к тому же и сам сайгад ни разу не упоминал о нем. Но сейчас, когда цель их уже почти достигнута, приходится вспоминать и о движущем мотиве… Спасение Турана от нечисти — благородно, но странно. Так, по крайней мере, показалось сейчас Конану…

Они простояли у края зыбучих песков недолго — может быть, варвар успел бы выпить кружку-другую пива. Но пива у них не было, и хорошо еще, что запасливый сайгад взял с собой из хоарезмского кабака фляжку с простой водой, не то наверняка они оба сейчас измучились бы от жажды…

Легкая волна, подбегая к берегу, вздыбилась, на миг поднялась и швырнула в путешественников горсть колючего песка. И сразу после улеглась спокойно, выровнялась, как и все желтое море…

— Идем! — Кумбар спустил свое грузное тело с буланой и, не дожидаясь товарища, пошел по песку к темнеющим вдали темным точкам.

За ним и Конан, у коего настроение вдруг резко упало, спрыгнул с вороного, снял сапоги, бросил их в траву и двинулся следом за сайгадом. Босые ступни его обжигал горячий песок, но это было ничуть не больно, а только приятно.

Почему-то варвар все вспоминал шамана. Нельзя сказать, что поведение его показалось ему странным — напротив, он действительно считал не столько привилегией, сколько обязанностью мужчины отвоевывать свое. Женщину, деньги, родину — все, что принадлежит ему по праву, он и может и обязан защищать. Посему Парминагал, по его мнению, принял совершенно верное решение. Наместником в Шангаре должен быть он, а не его хитрый и жестокосердый дядька. Конан подумал: а что он стал бы делать, если б у него были братья и всех их убили? И тут же перестал об этом думать, ибо рукоять верного меча словно сама собой легла ему в ладонь.

И все-таки с Парминагалом было что-то не то (это самое «не-то» отличалось от Кумбарова «не того», хотя и непонятно чем). Варвар с его природным, от земли и воздуха, чутьем ощущал это и на расстоянии от шамана…