— Душа твоя такая же жирная, как и тело! — огрызнулся варвар, так и не удостоив Кумбара взглядом.

Вороной с неохотой оторвался от трапезы, но покорно принял седока. Миг спустя Конан уже несся по равнине — не к Аграпуру и не к югу, а куда-то к западу, что совсем не входило в первоначальные планы.

— Проклятие! — рассердился сайгад. — Ну и уснул, и что? Подожди же, говорю!

Он выдернул из платья стрелу и бросил ее на землю, затем ловко запрыгнул в седло, поерзал, устраивая зад так, чтоб он не свисал по бокам лошади, и помчался вслед за киммерийцем, шепотом проклиная взрывную варварскую натуру. «Ну и уснул… Ну н что… Ну и уснул…»

Вскоре он догнал приятеля и поскакал с ним рядом, дипломатично не заговаривая вообще ни о чем. Молча они проехали до самой Самарры, затем так же молча повернули все-таки на юг. Кумбар казался удовлетворенным, но в душе недоумевал: именно вороной Конана, а не его буланая, вдруг остановился, постоял несколько мгновений и пошел назад — то есть туда, куда сайгаду и было нужно. Неужели деньги причиной тому? Но Кумбар — и варвару должно быть это известно — поделился бы казной со старым другом и безо всякой корысти.

Он не мог знать о том, что на самом деле волновало ныне Конана. Он не мог даже догадываться о том, что его рассказ о Воине Белке произвел на киммерийца сильное впечатление. Юноша, придавленный каменной плитой, — а Конан отлично представлял себе такую тяжесть — возникал перед глазами его беспрестанно. Ему казалось, что каждый вздох, каждый миг промедления убивает Белку. Что шлем, что горы золота, когда смерть зовет человека на Серые Равнины. Вот оно — то живое знание, которым обладал варвар; вот причина, повлекшая его к югу, к зыбучим пескам; вот его правда, не ожидающая одобрения небожителей.

Конан тряхнул головой, отгоняя сложные и мало понятные ему самому мысли, и пустил вороного вскачь, позабыв уже о провинившемся сайгаде, о разбитой шайке бандитов и о собственных преследователях.

* * *

К вечеру, когда багровый, уже остывающий шар краем коснулся синей полосы горизонта, спутники подъехали к северным — весьма и весьма скромным — воротам Шангары.

Эта часть города вообще оказалась довольно пустынной и мрачной, как будто необитаемой, хотя Конан помнил по прежним временам, что в здешних трущобах народу обитало едва ли не больше, чем во всем пышном и богатом центре.

Сейчас им навстречу попались лишь двое мужчин и один старик — все смотрели на чужаков с опаской и неприязнью. Женщин вовсе не было видно, но уже у самого входа в дешевую таверну они заметили обернутую в несколько слоев ткани, с накидкою, закрывавшей все лицо и волосы, женскую фигуру. Она торопливо перебирала ножками по неровному камню, явно спеша по каким-то нехитрым своим делам. Конан свистнул ей, но не остановил, а наоборот, подогнал. Она вздрогнула всем телом и припустила бегом, так что в момент исчезла в узком и грязном переулке.

— Вот образец приличия! — объявил Кумбар свое мнение, полностью противоположное мнению варвара. — Ничего не разберешь — где там зад, где перед…

— Тебе это нравится? — мрачно поинтересовался Конан, привязывая вороного к железному кольцу в стене.

— Как тебе сказать… Как принцип — да, нравится. Но, в общем-то, хотелось бы ее… раздеть, что ли…

— То-то.

Войдя в вонючий маленький зал размером чуть больше кумбаровой комнаты во дворце, спутники нашли свободное место за центральным столом, прямо под огромным закопченным светильником, пристроили дорожные мешки между ножками лавок и потребовали у хозяина, вертевшегося здесь же, баранины и пива на двоих.

Для такого захолустья новые посетители таверны были кем-то вроде принцев в медвежьей берлоге. Хозяин прытко понесся на кухню исполнять заказ, а прочие уставились на варвара и сайгада как на диковинных зверей. Кумбар реагировал на эти взгляды так, как и полагалось знаменитому на весь Туран (он до сих пор был в этом уверен) царедворцу — горделиво выпятив брюхо, он изобразил на своей свинячьей физиономии скуку, свойственную богатому и умному нобилю, подбавив еще толику высокой печали, и устремил взор маленьких черных глазок в обшарпанный потолок — то есть точно по «Бламантине», его любимой книге, описывающей (кроме всевозможных премудростей) характер, манеры и внешний вид каждого сословия.

Конан же, в самом деле привыкший к всеобщему вниманию, словно ничего не заметил. Угрюмо глядя в трещины крышки стола, он снова думал о Белке, воображая себе его страдания так живо, как если бы сам находился сейчас в плену зыбучих песков. Будь этот парень не воином, а, скажем, купцом или ремесленником, он вряд ли думал о нем так же, но для варвара тема силы и воли, подавленных хитростью и колдовством, была слишком близка. Он и сам не раз испытывал подобное на себе. Но, как ни был киммериец занят размышлениями о борьбе добра и зла, пристальный взгляд соседа по столу все-таки достал его.

— Ну? — вопросил он сурово, одним тоном своим повергая нахала в полуобморочное состояние.

— Мр-р… мр-р… — еле сумел ответить тот.

Конан презрительно хмыкнул и отвернулся. Тут принесли баранину, и оба путешественника с энтузиазмом принялись набивать ею свои пустые желудки.

В отличие от прекрасного, только что приготовленного мяса, пиво оказалось несвежим, но Конан, про себя отметив сие прискорбное обстоятельство, долго задумываться о том не стал. Он, бывалый бродяга, на основе своего опыта знал, что, когда в глотке сухо и шершаво, любая жидкость хороша, пусть даже набранная из болота.

Сайгад отнесся к пиву не так доброжелательно. Скривившись, он подозвал хозяина и плеснул в его синюшную морду остаток из своей кружки. Слов он при этом вообще не произносил, но хозяин, облитый и униженный, все понял и так. Кивнув, он вытерся, снова устремился на кухню и вскоре вернулся, таща огромный, в пол своего роста, кувшин с новой брагой.

— Другое дело, — милостиво принял замену Кумбар, а попробовав, запросил еще, ибо это пиво было превосходным.

Конан, в задумчивости попивая то свежую бражку, то старую и не находя между ними большой разницы (вернее, и не ища ее), просчитывал путь отсюда до южного берега моря Вилайет. Прикончив последний кусок баранины, он принял решение: ехать прямо.

Конечно, можно было и берегом, минуя и череду гор, и нежелательную встречу с охраной города Хоарезма, пару лет назад почему-то возжелавшую изловить его, Конана, и отправить в темницу. Кроме того, он подозревал, что сайгад, счастливо уверенный в знаменитости своей персоны, решит посетить дворцы и в Шангаре и в Хоарезме с целью разведать обстановку вне родного Аграпура и вызнать, как здесь относятся к собаке Гухулу. Но берегом они потеряли бы день, а то и два, чего киммериец допустить никак не мог.

Белка, придавленный каменной плитой, все стоял перед его глазами не то что немым укором, а просто наказанием. Вряд ли сам Кром смог бы придумать для сына своего кару ужаснее, чем спокойное наблюдение за муками собрата-воина. Конану казалось, что край плиты совсем рядом, а он не может поднять руки и освободить парня. Все это было похоже на бред — а если учитывать гонку с преследованиями зомби, так оно и было.

— Глянь-ка, шут! Шут из балагана! Ха! А ну, попляши! Гнусавый голос соседа справа, резкий, пронзительный, пробирающий до печенок, в момент вывел киммерийца из состояния хрупкого, но равновесия. Так же и общая тишина, до того прерываемая лишь чавканьем да иканием: вздрогнув, зашипела разбуженной змеей. Головы посетителей повернулись, но не с тем, чтоб осуждающими взглядами остановить сие развязное выступление, а с тем, чтоб обнаружить этого самого шута. На лицах проявилось любопытство — презираемое варваром всегда — и жажда зрелища.

— Э-ге-гей! Попляши! — Тощий крестьянин с физиономией удивленного козла, с бородищей до колен, с сальными длинными волосами, приняв всего-то третью кружку кислятины, явно был настроен воинственно. — Ты что, не понял? Пляши, сказал я тебе!