Пан Петр распорядился, чтобы подали лошадь. Пока он спускался, к лестнице подвели оседланного жеребца. А еще через минуту заскрежетали цепи опускающегося моста...

Пан Петр выехал из замка. За ним последовал отряд дружинников во главе с сотником.

Стремительность, с какой понесся староста, пришлась не по душе осторожным татарам. Навстречу пану Петру выехали воины с обнаженными саблями — тем самым как бы напомнили, что главе города не приличествует так встречать высокую делегацию... Несчастный вынужден был придержать жеребца и остановиться. Поднявшись на стременах, он стал всматриваться в скопище татарских всадников, искать сына...

Но вышло так, что паныч первый заметил отца.

— Отец, я здесь! — сорвавшимся на фальцет голосом крикнул он. — Скажи этим людям, чтобы отпустили меня!

Пан Петр наконец увидел сына. Соскочив на землю, он, удивляя татар, кинулся в самую гущу всадников. Миновав первый ряд, он был зажат во втором. Лошади дышали ему в лицо, храпели, а татары больно, точно крючьями, удерживали его за руки и за волосы...

— Сынок! — с отчаянием выдохнул несчастный. — Я с тобой! Не бойся! Я помогу! Только потерпи! Потерпи, родной!

Паныч не ответил — зарыдал... Пан Петр увидел, как тело мальчика затряслось, словно в конвульсиях, а слезы зачастили на гриву лошади и на клубящуюся от пыли землю.

Татары наконец оттеснили пана Петра к его жеребцу, после чего сейчас же отошли. В эту минуту подоспел пан Богинец с отрядом. Отогнав татар, дружинники окружили старосту.

— Ай, нехорошо! Ай, некрасиво!

Услышав знакомый голос, пан Петр оглянулся — и увидел в пяти шагах Амурата.

— Недостойно, твоя милость, так вести себя вельможе, — пожурил улыбающийся татарин. — Что скажут подвластные?.. Унижаешь себя! А что подумает Мустафа?.. Держи себя в руках, пан Петр. Твои беды только начались. И чем дольше ты будешь упорствовать, тем сильнее они будут множиться.

Вражьи всадники расступились — перед старостой неожиданно предстал сам Мустафа. Пан Петр едва узнал его. На этот раз татарский визирь разоделся, как на праздник. На нем был короткий, весь в диковинных рисунках кафтан, из-под которого виднелась длинная розовая шелковая рубаха. Широкие алые шаровары делали его как будто меньше ростом. Из-под шаровар выглядывали узкие кожаные туфли с кривыми, загнутыми вверх носами. Но козырем сегодняшнего убранства Мустафы являлся высокий, в половину роста визиря, шелковый тюрбан белого цвета: замысловато изогнутый, он заканчивался на макушке высоченными перьями — двумя цветными и одним белым. В дополнение ко всему Мустафа-бей был при оружии. На его левом боку висела кривая сабля, а под ней — колчан, полный стрел, и маленький лук. В левой руке Мустафа зачем-то держал кривой кинжал.

Оба отряда сгруппировались за спинами своих начальников, образовав как бы два могучих кулака. Предстоял разговор. Но Мустафа не спешил. Кажется, ему доставляло удовольствие чувствовать себя хозяином положения. Бледное лицо его и выкатившиеся из орбит глаза с красными прожилками не внушали осажденным надежды.

— Верни сына, Мустафа! — не выдержав, начал пан Петр.

Татарский визирь словно очнулся от дремы, пошевелился, поерзал в седле. Услышав перевод, он почесал кинжалом свою рыжеватую бороденку, после чего негромко, не разжимая зубов, что-то хрипло сказал.

— Многого хочешь, милостивый пан, — дословно перевел Амурат и, по своему обыкновению, засмеялся.

Визирь что-то добавил.

— Мустафа-бей говорит, что ты сам виноват. Если бы выполнил его условие, давно выбрался бы из своей каменной клетки. Это не он держит твоих людей в осаде, а ты. Ибо ты глуп.

— Я не распоряжаюсь судьбами вверенных мне людей. Это люди моего короля. Пойди и попроси моего короля.

— Здесь нет короля, — ответил за визиря Амурат, — здесь только ты и мой бей. Значит, вам двоим и решать.

— Чего хочет твой бей за моего сына? Назови цену!

— Цена прежняя: треть твоих людей. Даешь людей — получаешь сына и полную свободу для себя и остальных.

Мустафа, может быть, угадав смысл диалога, степенно и гордо, как глухарь на токовище, покачал головой.

— У меня есть деньги, много денег, — пытаясь сдерживать себя, ответил пан Петр. — Передай Мустафе, что я дам за сына столько, сколько он скажет.

— Деньги Мустафе не нужны, — с той же безжалостной улыбкой ответил Амурат. — Ему нужны люди! Дай ему людей! Люди ценнее золота. Их можно заставить работать, танцевать, отдаваться, когда их захотят. Мустафе нужны ваши девушки, юноши, дети. Если ты не дашь их, он убьет твоего сына.

— Скажи, чтобы твой визирь не делал этого, — беспокоясь, что мальчик слышит разговор, приглушенным голосом попросил пан Петр. — Ведь у него тоже есть дети. Ведь он понимает, что значит родное дитя.

Амурат рассмеялся со всею искренностью. Он оглянулся на визиря, но ничего тому не сказал: кажется, он попытался представить Мустафу отцом, переживающим за своих детей.

— У Мустафы-бея слишком много детей, чтобы он мог так беспокоиться за каждого, — наконец ответил он.

Угадав иронию в ответе Амурата, пан Петр с отчаянием воскликнул:

— Но имеет же он хоть каплю сострадания! Неужели он не способен понять боль отца?!

Амурат опять оглянулся на визиря. Ему нечего было переводить. Поэтому, выждав паузу, он спросил старосту:

— Каким будет твой ответ? Ты согласен выполнить условия моего господина?

Пан Петр понял, что если сейчас ответит «нет», то татары незамедлительно отправятся вон с площади и дитя его подвергнется новым мукам. Желая во что бы то ни стало освободить пленника, он неожиданно сказал:

— Передай Мустафе, что я хочу обменять сына на себя!

Пан Богинец, услышав сие, вздрогнул и, глядя на

старосту, словно на чудо, воскликнул:

— Ваша милость! Это безумие!

Пан Петр даже не оглянулся — с надеждой воззрился на Мустафу...

Когда Амурат перевел, визирь с недоверием покосился на пана Петра.

Желая подтвердить свое намерение, несчастный отец обратился к нему:

— Хочу быть твоим пленником, Мустафа! Бери меня! А мальчика отпусти! Он не причинял тебе зла. Брать такого молодого в заложники — это все равно что угрожать ангелу. Если в тебе есть хоть капля человеколюбия, отпусти его. Разве твоя религия разрешает неправедные деяния?.. Ты поступаешь жестоко, Мустафа! Ребенок не должен являться разменной монетой в делах войны! Отпусти его! И возьми меня! Я твой, Мустафа!

Амурат опять перевел. Мустафа ответил не сразу... По его неподвижным, сияющим, будто сработанным из цветного стекла, глазам трудно было угадать, какие мысли витали в его голове. Кажется, бей не опечалился и не обрадовался. Возможно, его удивило неожиданное предложение. Как бы там ни было, но он медлил... Наконец он вздохнул грудью и животом и поморщился, как дитя, которому в чем-то отказали. Потом рявкнул недовольным голосом.

Амурат тут же перевел:

— Мустафа-бей презирает тебя, пан Скарга! Он не ожидал, что будет иметь дело с таким жалким противником. Он был уверен, что ты уважаешь себя. Он не понимает тебя, а потому отказывает тебе. Ты не нужен ему. Хотя бы потому, что за тебя на наших базарах не дадут столько, сколько за твоего сына...

Амурат продолжал — а Мустафа уже поворачивал, чтобы удалиться с площади. Заметив его движение, пан Петр вскричал:

— Мустафа! Возьми меня! Христом Богом прошу! Отпусти моего мальчика! Отпусти!

И тут он опять услышал голос сына. Из толпы всадников доносилось отчаянное:

— Отец! Папенька! Забери меня!..

Пан Петр рванулся к сыну — но его опять остановили. Между тем визирь и основная группа его воинов спешно покидали площадь...

Несколько всадников задержались, в том числе и щедрый на улыбку Амурат. Последний сказал:

— Требование Мустафы остается в силе. Подумай, пан Петр. Нам нужны девушки и парни. И дети. Много детей. Мустафа дает тебе три дня. Не выполнишь то, о чем просит, получишь сына обратно — но уже покойника... Подумай, пан Петр.