— Ну и напрасно! — сказал татарский посол. — Ты не расстроишь этим Мустафу-бея! Он и без того славно поживился в твоем старостве! Пока ты сидел в крепости, он захватил столько твоих людей, что теперь ему хватит надолго!

Сказав сие, Амурат рассмеялся...

Но ни смеха, ни даже последней фразы его пан Петр не слышал, потому что покинул зал. Он вышел на галерею и замер на первой приступке крутой деревянной лестницы. Еще полшага — и он упал бы. Но пан Кунцевич успел поддержать его...

Справившись с головокружением, пан Петр собрался с духом и посмотрел на Перун-гору.

Над ней висело белое облако. Пан Петр сощурил глаза и даже простонал от внутреннего напряжения — тем не менее сына не увидел. Белое облако разрасталось. Вскоре оно закрыло всю гору. Удивляясь видению, староста решил, что это стая серых ворон слетелась к мертвому телу...

Наместник помог сойти бедняге, усадил на сенную подстилку. Старики, женщины, дети окружили несчастного, стали выражать ему сочувствие и признательность:

— Мы и наши дети молимся за вас... Чтобы спасти нас, вы пожертвовали самым дорогим... Ваше деяние будет возвеличено вашей славой... Народ запомнит вашу жертву...

Пан Петр не ухватывал смысла этих обращений. Он оглядывался то в одну, то в другую сторону — и ему чудилось, что вокруг снуют тени. В какую-то минуту окружавшие вдруг представились ему упырями, протягивающими к нему свои блестящие, чешуйчатые лапы. Неожиданно беднягу затрясло, зубы его застучали...

Панна Ирия бросилась сквозь кольцо людей, обняла отца. В ту же минуту пан Петр зарыдал... Длинные белые волосы его, напоминавшие сосульки, задергались, как болванчики. Прижавшись к плечику дочери, старик плакал — и вместе со слезами из него выходил яд внедрившегося в него безумия. Прошло несколько долгих минут, прежде чем несчастный начал узнавать находившихся рядом и понимать смысл того, что ему говорили...

Неизвестно, какие еще испытания выпали бы на долю осажденных, если бы события в тот день не изменились так круто...

В полдень городскую площадь пересек небольшой татарский отряд. В той стремительности, с какой пронеслись всадники, было что-то необыкновенное. Вскоре тот же, а может быть, другой отряд пронесся в обратном направлении. Стало ясно, что варвары чем-то встревожены...

Позже осажденные услышали странный приближающийся гул. Откуда-то с запада донеслись людские крики, ржание, топот копыт и стук обитых железом колес о камни... Казалось, что приближается громадная бурлящая волна, грозящая затопить город. Осажденные еще не понимали причины шума — но уже волновались предчувствием основательных перемен...

Наконец дозорные увидели всадников. Это были татары. Они не торопились, сдерживали лошадей, двигались шагом. Их было не счесть. Отряд шел за отрядом. Кажется, нехристи впервые выступили всей армадой.

За всадниками через площадь потянулась колонна повозок одвуконь. В них везли пленных. Мужчины были связаны. Многие молодые женщины держали на руках младенцев. И только подростки оставались предоставленными сами себе. Они молча озирались и, кажется, не понимали, куда их везут.

За первым потоком повозок последовал другой, за ним — третий...

Члены городского совета поспешили в башню. Таинственная сила витала в воздухе. Она гнала пришельцев и одаривала надеждой осажденных. К Креву, по всей видимости, подходили войска пана воеводы...

Но окончательно в известие о скором освобождении осажденные поверили лишь тогда, когда дозорные сообщили, что узнали в одном из отступавших Мустафу... Визиря выдали сверкающие латы и мисюрка с верхом из серебра. Рыжая борода бея была всклокочена, словно беднягу оттаскали за нее.

За повозками опять потянулись колонны всадников. Воины ехали и еще арканили за собой навьюченного добром коня. На этот раз татары вынуждены были изменить своему правилу: приученные передвигаться ночью, они уходили из Крево в разгар дня...

Если члены городского совета продолжали сохранять сдержанность — хотя бы потому, что среди них находился человек, горю которого они сочувствовали, — то на замковом дворе воцарилась атмосфера радости. Люди обнимались и плакали от счастья. Впервые за последние дни послышался смех... На какое-то время осажденные забыли про беднягу мальчика.

О нем вспомнили тогда, когда затих стук копыт последнего отряда татарской конницы. Был спешно опущен мост. Почуяв свободу, люди, не желая долее задерживаться на опостылевшем дворе, устремились вон из замка. Но у ворот их задержал пан Кунцевич.

— Люди! — подняв руки, крикнул наместник. — Остановитесь! Городской совет принял решение, что сначала из замка выйдет пан Богинец с дружиной. Следует удостовериться в том, что враг действительно ушел. Может быть, это ловушка! Не будем радоваться прежде времени. Наша свобода, если действительно пришел ее час, досталась нам слишком дорогой ценой.

Пережив столько потрясений, осажденные стали дисциплинированней и осторожней. Рассудительность наместника остановила их...

Оседлали лошадей. Дружину разделили на два отряда. Одному отряду дали указание добраться до горы и привезти несчастного пленника.

Когда дружинники выехали, люди пали на колени и начали молиться. Слишком велико было их желание вернуться в свои дома, слишком исстрадались их души. Запричитали иудеи; затянули унылую песню католики; забубнили молитвы сородичи Кубы! На разных языках у разных богов люди просили одного и того же: мира и здоровья своим ближним. При этом каждый не забывал упомянуть сына старосты. Мальчик уже представлялся горожанам героем. Люди молились и поглядывали на Перун-гору — туда, куда в это время поднимались дружинники. Еще никто не знал, жив несчастный или нет...

Пан Петр и панна Ирия, обнявшись, стояли у ворот в окружении приближенных, вглядывались в ту сторону, откуда должны были привезти пана Юрия. Панночка гладила руку отца и говорила ему что-то ласковое, успокаивала. Пан Петр был неподвижен, как статуя. Ветер трепал его волосы. Руки его были холодны, а взгляд выражал презрение. Бедняга зашевелился только тогда, когда узрел шагом возвращавшихся дружинников...

Молодого пана несли шестеро. Несли на плечах, ногами вперед. Седьмой поддерживал его голову. Воины шли медленно, с понурыми лицами. Стоило пану Петру увидеть процессию, как он все понял... Боль и обида вдруг начали душить его. Особенно мучительно ему было видеть голову мальчика. Безжизненная, а потому непослушная, она порой вырывалась из рук неудачливого носильщика и начинала мотаться. Ее подхватывал кто-то другой, поднимал за рыжие волосы... и опять ронял.

Это шествие не оставляло надежды. Толпа, множившаяся за спиной старосты, притихла.

Дружинники пересекли предзамковую площадь и опустили тело на траву. Пан Петр, увидев лицо сына вблизи, пал на колени и безголосо зарыдал. Маленькая Ирия, прячась за его спину, вытаращила глаза. Кажется, она была последней, кто не верил в то, что ее братик мертв. Ей хотелось успокоить отца — но уверенность толпы, источаемая сначала молчанием, а потом и громкими воплями, отняла у нее силы...

Тело перенесли на замковый двор и положили на высокое место, застланное белым сукном. Кто-то подсунул под голову покойного ярко расшитую подушечку, а кто-то сложил ему руки на груди. Певчие затянули унылую песнь. На выставленных вокруг покойника камнях поставили и зажгли свечи...

Когда начало темнеть, в башенный зал пригласили руководителей общин и членов городского совета. Заседание начали с известия, которое должно было обрадовать. Прибывший в Крево гонец сообщил, что к городу движется большой конный отряд, возглавляемый самим виленским воеводой.

К этому времени осажденные уже свыклись с мыслью, что освобождение не за горами. Поэтому встретили известие без особых эмоций. Мысли их занимало другое... Как только на заседании завели разговор о несчастном пленнике, запоздавший воевода был забыт. Пан Кунцевич, главенствовавший на заседании, сказал: