В землянке комендантского взвода я застала полковника Захарова. Бойцы стояли навытяжку. Я тоже замерла у входа. Возле стола нервно переминался с ноги на ногу первый номер расчета, у которого не оказалось запасного замка к пулемету.

Осторожно приподнявшись на носки, я увидела на столе грязную тряпку, а на ней ржавые запчасти и... замок.

— Я знал, что они у вас есть.

— Стыдно было показать, товарищ полковник, — отвечал красный как рак боец. — Забыл я про них. Положил в нишу еще осенью — и забыл.

Ничего себе — объяснил! Ух, и разозлилась я на растяпу!

Мера наказания, по-моему, была справедливая. Первого номера расчета разжаловали и отослали в стрелковую роту.

* * *

Нина Онилова сдержала слово. Она пришла к нам через день. И первым делом спросила:

— Как с запчастями к пулемету?

— Вот, товарищ инспектор, и замок и запчасти, — отрапортовал новый командир пулеметного расчета.

— Молодцы! Все в наилучшем виде. А это тебе, Зоя. От меня. Личный подарок. — Она передала мне обещанные замок и запчасти. — Теперь ты уже наполовину пулеметчик. — Потом вынула из нагрудного кармана несколько фиалок: — Это на счастье. А вот и еще обещанное — блокнот и общая тетрадь.

— Это зачем? — заинтересовались бойцы.

— Пусть записывает все, что видит. Я тоже дневник [52] завела. А когда победим, мы с Зоей расскажем людям о каждом из вас. И как из пулемета по врагам били, и как замки пулеметные с завязанными глазами собирали, и как на передовую просились, обивая пороги у начальства... Кстати, Зоя, пошли к командиру полка. Может, он сегодня добрее окажется?

По пути я не удержалась и приоткрыла блокнот. На первом листке Нина аккуратными печатными буквами написала:

Не надо думать о смерти, тогда легко бороться. Надо обязательно понять, во имя чего ты жертвуешь своей молодой жизнью. Если для красивого подвига и славы — это плохо. Только тот подвиг красив, который совершается для Родины и народа. Думай всегда о том, что ты борешься за свою Родину, и тебе будет очень легко, подвиг и слава сами придут к тебе.

Захаров встретил нас с улыбкой:

— Ну, если через день такие делегации ходить будут, то лучше сразу отпустить Медведеву в пулеметную роту. Скоро Восьмое марта — будет ей к женскому дню подарок. И ты, Нина, обязательно приходи в праздник. Чаем угостим с вишневым вареньем. Да не из алюминиевой кружки, а из настоящей чашечки с блюдечком.

— Приду, товарищ полковник! — весело ответила Онилова. — Надо же Зою проведать...

Восьмого марта на передовой было спокойно. Но в полковой землянке послышался тревожный звонок. Дежурный снял трубку.

— Вчера вечером Нину тяжело ранило. Она скончалась в госпитале, — послышалось в трубке после обычного обмена паролями.

— Ты о ком? — не понял дежурный.

— Онилову, говорю, вчера ранило. Скончалась...

— Нина! Мы ее ждем. И подарки уже приготовили...

— Мы тоже приготовили... Да вручить не пришлось... [53]

Я слышала этот разговор. Слышала — и не верила. Плакала — и не верила.

Но это была правда{1}.

* * *

В тот же день я сдала санитарную сумку вернувшейся из госпиталя медсестре и отправилась на передовую, в пулеметный взвод, которым командовал герой гражданской войны младший лейтенант Павел Андреевич Морозов.

Морозову перевалило уже за сорок, но выглядел он гораздо моложе благодаря исключительной подтянутости. Это был коренастый человек с полным добрым лицом, на котором светились большие серые глаза. Морозов не любил седины и постоянно брил голову.

Когда я представилась, Морозов внимательно оглядел меня. А уж я, зная требовательность командира, постаралась выглядеть образцово.

— Что ж, дочка, вижу, насовсем пришла.

— Насовсем.

Комиссар, оказавшийся по своим делам во взводе, спросил младшего лейтенанта:

— Может, не примете Медведеву? Так мы ее в другой взвод определим.

Взглянув очень серьезно на Цапенко; Морозов уверенно ответил:

— В другой она не пойдет. Мы, честно говоря, товарищ комиссар, давно договорились. Я Медведевой еще тогда пообещал поставить ее первым номером пулеметного расчета. А коли случится, что будет полный комплект, — сам, мол, вторым встану. Поздравляю, товарищ Медведева, с приходом! — И по-отцовски добавил: — Ты не волнуйся, дочка, никто тебя здесь не обидит.

Так сбылась моя мечта.

* * *

В дни относительного затишья бойцы взвода Морозова баклуши не били. Сам командир владел всеми [54] видами полкового оружия и требовал того же от своих подчиненных. Каждый морозовец мог быть ротным минометчиком, а в случае надобности — стать к противотанковой пушке любым номером расчета.

Помощником у Морозова был мой старый знакомый сержант Андрей Зайцев. Он уже не выглядел растерянным пареньком, каким я его помнила в день отправки на фронт. Это был знающий и очень требовательный командир. Под его руководством я и осваивала различные виды оружия.

Весна тем временем все прочнее вступала в свои права. Жарче грело израненную землю солнце. Воздух наполнялся запахом молодой зелени, которая буйно пошла в рост после обильных дождей.

Над головами у нас почти целыми днями висела «рама». В сторону израненного Севастополя летело все больше вражеских бомбардировщиков. Яростнее били зенитки, усеивая голубое небо мелкими облачками разрывов.

По приказу командира полка была усилена маскировка землянок, дотов, дзотов, а местами и траншей. Поверх них плотно укладывали тонкие стволы деревьев, а на этот навес прилаживали дернину. Маскировали даже тропинки-подходы, которые мог увидеть сверху фашистский наблюдатель. А в сторонке камушками выкладывали лозунги: «Смерть фашистским оккупантам!», «Умрем, но не отступим!»

Погода, хоть и баловала нас, была по-весеннему капризной. К вечеру небо нахмурилось. Сильный ветер принес грозу. На землю упали крупные теплые капли.

Морозов отдыхал в блиндаже и проснулся, видимо приняв гром за артналет. Он быстро встал, взял плащ-палатку, пошел проверять посты.

Вернулся часа через два насквозь промокший: плащ-палатку отдал часовому. По лицу младшего лейтенанта нетрудно было догадаться, что все в порядке.

Свободные от нарядов бойцы, оставшиеся в доте, не спали.

Я долго стояла у амбразуры. Порывистый ветер задувал в нее дождевую пыль. Накрыв своей шинелью пулемет, я присела невдалеке от амбразуры. Тревожно было на сердце. Словно отсветы взрывов, врывались в незакрытую дверь дота вспышки молний, а после грома [55] еще долго слышалось, как осыпались где-то за стеной струйки сухой каменистой земли.

Усевшись на землю у выхода из дота, Морозов курил самокрутку и чуть слышно мурлыкал: «Ревела буря, дождь шумел...» Ему потихоньку подтягивал Анатолий Самарский.

Часовым у дота стоял молоденький боец, подносчик патронов Курбатов. Накрывшись плащ-палаткой, он до боли в глазах всматривался в ночь, которая после каждой вспышки молнии становилась все непрогляднее. От Курбатова начинался разминированный для разведчиков узкий проход — извилистая тропка, уходившая в глубь балки.

В момент одной из вспышек Курбатов увидел поднимавшихся по тропке людей. Сначала не поверил себе. Но когда снова сверкнула молния, молодой боец убедился, что из балки приближаются люди, и обрадовался: «Ну вот и наши возвращаются...»

Курбатов плотнее закутался в плащ-палатку. Когда подходившим оставалось до него несколько шагов, спросил для порядка:

— Стой! Пропуск!

Ответа не последовало.

— Стой! — Часовой щелкнул затвором, но не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть: его оглушили.

У дота разорвались гранаты.

Младший лейтенант Морозов метнулся к амбразуре, мгновенно ощупью поставил ствол пулемета против колышка «ориентир два» и дал длинную очередь вдоль тропки. Потом другую. Прислушался, подождал немного и, держа наготове наган, двинулся к месту, где несколько минут назад находился часовой. Окликнул Курбатова. Молчание. Рядом тяжело дышали бойцы, поднятые по тревоге сержантом Зайцевым.