Краузе забыл об осторожности и бросился к обер-лейтенанту.

— Молчать! — рявкнул Краузе. — Молчать, идиот! — И, схватив Зуммеля за ногу, он стащил его со стола. — Вы знаете, с кем вы поете? Это же полномочный…

И он лихорадочно зашептал что-то на ухо обер-лейтенанту. Сизоносый побледнел и от страха весь обмяк. Он растекся по полу, как тесто из опрокинутой кадки. Краузе пнул Зуммеля ногой и брезгливо приказал Швейку:

— Уберите это…

Сизоносый итти уже не мог, и Швейку пришлось подхватить его под руки. Это стоило ему большого труда, так как сам он стоял на ногах весьма нетвердо. Едва он вернулся, за окном сухо щелкнул пистолетный выстрел.

— Что это? — вздрогнул капитан. — Посмотрите, кто там балуется?

Швейк проследовал во двор и тут же вернулся.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, вышло маленькое недоразумение, — доложил он. — Господин обер-лейтенант Зуммель прострелил себе башку.

— А-а-а… — небрежно протянул Краузе. — Только и всего? Туда ему, дураку, и дорога. В следующий раз будет лучше разбираться в людях.

— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — по-моему, следующего раза ему уже не представится. Вот только интересно, кто теперь будет редактировать газету «Верноподданный».

— Найдем, — лукаво сказал Краузе. — У меня есть на примете одна кандидатура. — Он выразительно посмотрел на Швейка.

Но пьяный Швейк не заметил этого взгляда, сулившего ему большие жизненные перемены. Он меланхолично икнул и полез под рояль.

— Осмелюсь доложить… то есть осмелюсь доложить, что я осмелюсь доложить… В общем отбой, — пробормотал он оттуда и попытался откозырнуть лежа. Это ему не удалось. Рука поднялась только до рта, и Швейк немедленно заснул как ребенок, закусив круглый кулачок.

Капитан Краузе стал писать какой-то приказ. Когда через два часа Швейк, полупроснувшись, приоткрыл один глаз, капитан приветствовал своего денщика следующим странным образом:

— Приятного пробуждения, господин редактор. Будьте любезны, побыстрее собирайтесь. А то ваши сотрудники, наверное, совсем заждались.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, — пробурчал Швейк, — я так и знал, что увижу вас во сне. Мне всегда после коньяку какая-нибудь дрянь мерещится.

И, снова закрыв глаза, он повернулся на другой бок. Краузе потряс его за плечо. Швейк спал. Краузе подул ему в ноздри — никакого результата. Швейк чихнул и продолжал спать. Тогда капитан решил попробовать команды:

— В ружье! Боевая тревога!

Швейк спал.

— Смирно! Стройся! Шагом арш!

Швейк слегка поежился и продолжал храпеть.

— С котелками — на обед!

Швейк вскочил так быстро, что ударился затылком о рояль. Это окончательно выбило из его головы остатки сна.

— Так что разрешите доложить, — отрапортовал он, — я готов. Между прочим, я сейчас видел очень странный сон, как будто меня назначили редактором. Хотя, осмелюсь доложить, во сне все возможно. Когда я служил в двести семнадцатом полку, один рядовой из запасников, некий Генрих Винтер, говорил, что в течение целой недели он каждую ночь видит один и тот же сон. Он рассказывал так, будто идет он по Берлину и читает новый приказ. А в приказе этом написано: «В связи с тем, что все теплые шерстяные вещи уже сданы, теперь населению предписывается сдать личную растительность, как-то: волосы, бороды, усы и так далее. Все уклоняющиеся, а также злостно лысые и безволосые подлежат повешению». Он точно запомнил этот приказ. «Тут, — говорил этот Винтер, — я вспоминаю, что на мне остались все волосы, и хочу спрятаться в подворотню, но меня хватают двое наголо обритых штурмовиков и хотят вешать на фонаре. И как раз в тот момент, когда меня вздергивают, я вспоминаю, что у господина рейхсканцлера тоже есть усы и чуб. Я хочу спросить, повесили его уже или нет, но не успеваю, и каждый раз просыпаюсь на этом самом интересном месте». Ну, мы, конечно, всегда говорили этому самому Вингеру, что это самый невероятный сон, потому что, посудите сами, как он может оказаться в Берлине, когда все отпуска отменены.

— Господин Иосиф Швейк, — официально сказал Краузе, — то, что вы считали сном, — правда.

— Это насчет усов? — оживился Швейк. — Неужели фюрера уже повесили? Ах, какая жалость! Я так и знал, что когда-нибудь просплю самое интересное.

— Я не об этом. Я относительно вас. Слушайте приказ. Смирно!

Швейк вытянулся.

— «Приказ, — начал читать Краузе. — Учитывая то, что обер-лейтенант Зуммель, бывший редактор русской газеты «Верноподданный», издаваемой немецким магистратом, освобожден от работы по собственному желанию в связи с переходом в лучший мир, на его место назначается рядовой Иосиф Швейк». Все. Поздравляю вас. Отправляйтесь принимать дела. Вам все понятно?

— Так точно, все понятно, — бодро ответил Швейк. — Прикажете приступать?

— Вот вам адрес. Хотя постойте, я должен вас предупредить, что вы будете единственным арийцем в редакции. Это вас ко многому обязывает. У вас в штате все русские.

— Живые? Не может быть! Русские, и работают у нас? Осмелюсь доложить, это на них не похоже.

— Ну, это конечно не первый сорт. Вот, скажем, хорунжий Маноцков вообще никогда не жил в России. Он эмигрантского происхождения. Но зато господин Долгоненков — коренной житель этого города. Он сам пришел и сказал, что приносит свой талант на службу великой Германии и желает быть выразителем общественного мнения русского населения города. Правда, он сейчас старается не появляться на улицах и живет, не выходя из ванной, потому что неизвестные лица били его уже двенадцать раз, и он боится, что его окончательно добьют, прежде чем он успеет выразить общественное мнение. Но сегодня вы с ним познакомитесь. Мы его доставим в редакцию. Ну, счастливо, господин Швейк. Мне грустно, что судьба нас хоть не надолго, но разъединяет…

Краузе лицемерно закатил глаза и пожал Швейку руку. На самом деле он думал: «Вот будет счастье, если я тебя спихну в эту редакцию и ты не будешь следить за каждым моим шагом, скотина!» Но вслух он, конечно, не сказал ничего подобного. Наоборот, он ободряюще помахал рукой и прибавил:

— Не волнуйтесь, вас встретят там очень хорошо. Я уже послал вестового предупредить сотрудников.

— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — я нисколько не волнуюсь. Только, по-моему, особенных почестей тоже не надо. Это, во-первых, нескромно, а во-вторых, с этими парадами получаются всегда одни неприятности. Это мне напоминает случай с нашим полковником Клотцем. К нам должен был приехать генерал, и полковник решил встретить его с шиком. Он хотел показать полк во всем блеске и больше всего волновался насчет почетного караула. Сначала он запретил выставлять вшивых, потом исключил всех раненых и калек, потом вспомнил, что многие одеты не по форме, и этим тоже запретил показываться. В приказе он написал — всем остальным построиться для несения почетного караула ровно в восемь ноль ноль. И что же вы думаете? Когда явился генерал, в почетный караул вышел один вшивый фельдфебель, однорукий пьяница Пауль Зейлик, над которым смеялся весь полк за то, что он носит зеленую бархатную юбку поверх форменных штанов. Потом оказалось, что он был в стельку пьян и не слышал приказа. Другой такой же случай произошел в Праге, когда…

— Вас ждут, — тактично перебил Краузе нового редактора. — Своими наблюдениями вы лучше сможете поделиться с читателями. Еще раз желаю успеха. — И он протянул Швейку пакет с приказом.

Швейк взял пакет, продемонстрировал классический прусский поворот «кругом» и, покинув гостеприимные стены комендатуры, направился к; новому месту приложения своих недюжинных способностей.

Вестовой капитана Краузе, сообщивший сотрудникам о безвременной кончине обер-лейтенанта Зуммеля, не назвал ни имени, ни звания нового редактора газеты «Верноподданный». Он сказал только:

— Сейчас господин редактор прибудет. Вам приказано приготовиться.