Когда же Швейк надел форму, он смог еще раз убедиться в том, что история повторяется. Вторую войну, как и первую, он начинал в обмундировании, номера на три большем, чем полагалось. Пилотка слезала на уши, штаны огромными пузырями наползали на короткие голенища сапог, удивительно похожих на утюги. И тем не менее, увидев его, Вацлав Коржинка завистливо сказал:

— Я же говорил — все арийцам! Ну и везет тебе!

— Везет или не везет, этого никогда сразу не узнаешь, — сказал Швейк. — Некий Мацуна из Путима тоже сначала думал, что ему повезло, когда, проходя мимо трактира «Под букетом» заметил, что там погас свет. Мацуна вошел в трактир и заорал: «А ну, чешские свиньи, скорей водки сюда! Живо!» Дело том, что он шепелявил, течь в точь как путимский штатгальтер обер-лейтенант фок-Гофф, и рассчитывал, что ему сейчас же все выложат, — бесплатно. «Это вы, пан обер-лейтенант» спросил его кто-то из темноты. «А то кто же! — ответил Мацуна. — Ясное дело — я. Шевелитесь, черти!» — «А точно это вы?» опять переспросили его. «Совершенно точно, — говорит. — Подавайте водку, а то я вас всех пересажаю». — «Вот теперь, — говорят, — мы видим, что это именно вы. Получите, что вам полагается». И не успел Мацуна моргнуть, как его трахнули стулом по голове.

Пока Швейк рассказывал эту историю, они дошли до распределительного пункта. Там Вацлав Коржашка получил назначение в хозяйственную роту, остальные попали в пехоту и моточасти, а Швейк, как единственный ариец, был зачислен в группу диверсантов-парашютистов, которую должны были сбросить завтра же ночью в тылу у русских. Самолеты с парашютистами уже готовились к вылету.

— Ну, дружище, — сказал лейтенант, подписавший. — назначение, — я завидую вам. Вы получаете возможность умереть за фюрера как герой уже в первый день вашей службы.

— Осмелюсь доложить, я не тороплюсь, — сказал Швейк. — И если вы мне очень завидуете, мы можем поменяться.

— Время дорого! — сухо оборвал его лейтенант, ставшей вдруг очень официальным. — Отправляйтесь на аэродром. И помните, что в вашем деле главное — осторожность.

— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — по-моему, в этом деле главное — парашют. Если он не раскроется, никакая осторожность мне уже не поможет. Это все равно как с тем фельдфебелем, который выдавал парашюты на учебном аэродроме в Бршовцах. Когда один курсант, некий Финке, спросил, хороший ли парашют, этот фельдфебель сказал: «Если он не раскроется во время прыжка, можете притти обменить».

— Насчет этого не волнуйтесь, — улыбнулся лейтенант, — все будет хорошо. Население встретит вас цветами.

— За цветами я те гонюсь, — скромно сказал Швейк. — Когда наш обожаемый фюрер приезжал в Прагу, в него так же вот кидали букеты, а чтобы они лучше летели, привязывали к ним для тяжести здоровенные камни. Но к сожалению, все промахнулись, и только один букет случайно пристукнул шофера.

— То есть как это — к сожалению? Что вы этим хотите сказать? — подозрительно спросил лейтенант.

— Осмелюсь доложить, я ничего не хочу сказать, кроме того, что надо быть последней свиньей, как этот шофер, чтобы подставить свою башку и испортить все торжество.

— Вот что, рядовой Швейк, — сказал лейтенант: — вы слишком много разговариваете. Я приказываю вам немедленно отправиться по месту назначения. Вас ждать не будут! Понятно?

— Осмелюсь доложить, понятно. Но если я, скажем, опоздаю? Знаете, трамвай, то да се. Трамвай — это такая вещь…

— Вон, негодяй! — заорал лейтенант. — Если вы опоздаете, я вас отдам суд! Я вас расстреляю, слышите? А теперь — вон!

— Так точно — вон! — отбарабанил Швейк и, лихо откозырнув, вышел.

До вылета оставалось два часа. Швейк совершенно искренне считал их для себя последними двумя часами на этой грешной земле. Он шагал по улице к трамвайной остановке, и на добродушном лице его застыла нездешняя улыбка. Швейк шагал, размышляя о том, что теперь спасти его может только что-нибудь сверхъестественное, какое-нибудь чудо свыше.

И как ни странно, как раз в этот момент именно свыше на Швейка обрушилось чудо в виде щуплого офицерика с оттопыренными ушами. Чудо буквально свалилось ему на голову и сшибло с ног. Оно рыгнуло, затем вставило в глаз оправу разбившегося при падении монокля и, уперев мутный взор в живот Швейка, заявило:

— Безобразие! Как они смеют швыряться германскими офицерами! Я обер-лейтенант фон-Райнбах, мадам! Со мной шутки плохи, мадам! Вы знаете, откуда я?

— Так точно, знаю, — ответил Швейк, уже успевший подняться. — Вы изволили вывалиться из окна второго этажа трактира «Золотой бык».

И он был прав. Бравый обер-лейтенант вывалился именно оттуда.

После того как господин обер-лейтенант: фон-Райнбах столь необычайным образом встал, вернее, сел на его пути, Швейку не оставалось ничего другого, как вытянуться перед старшим начальником и ждать распоряжений. Фон-Райнбах игриво подмигнул и предложил:

— Станцуем, кошечка, танго?

— Так что, дозвольте доложить, я бы с удовольствием развлекся, — невозмутимо ответил Швейк, — но как бы нам не пришлось платить штраф за нарушение правил уличного движения. А кроме того, осмелюсь доложить, я очень спешу в парашютисты. Мне дозарезу нужно завтра же подохнуть за фюрера, потому что иначе и для него и для меня могут выйти крупные неприятности.

Но фон-Райнбах уже забыл о своем легкомысленном предложении. Он всплеснул руками и воскликнул:

— Ах, простите, ради бога, дорогая! Я, кажется, ошибся дверью, мадам?

— Осмелюсь доложить, мне тоже так кажется, — подтвердил Швейк. — Между прочим, с неким Ворличеком из Коширша произошла однажды такая же роковая ошибка. Он тоже нализался, как свинья, и вместо двери шагнул в окно и угодил как раз на проходившего мимо начальника гарнизона полковника Краузе. И хотя потом на суде он уверял, что хотел только подышать свежим воздухом, его обвинили в террористическом акте и повесили. В приговоре так и было написано: «Приговаривается к повешению за предумышленную попытку убития должностного лица через посредство выбрасывания себя из окна на таковое».

Фон-Райнбах, все время слушавший Швейка с блаженной и удивительно идиотской улыбкой, реагировал на эту историю довольно неожиданно.

— Теперь, — сказал он, — я вижу, что ты меня любишь, деточка! Поедем ко мне?

И он попытался встать. Но то ли вследствие чрезмерного подпития, то ли в результате падения, левая нога его вихлялась, как собачий хвост, и Швейк вынужден был подхватить его подмышки, причем обер-лейтенант, кокетливо хихикая и слабо отбиваясь, приговаривал:

— Фи, что вы, что вы! Разве можно обниматься на улице! Вы меня компроме… компроме…

Но ему так и не удалось выговорит это трудное слово, так как Швейк, плюнувши на чины и ранги, грубо сгреб его в охапку и запихнул в предупредительно подкатившее такси. Однако обер-лейтенант немедленно сполз с сиденья и категорически отказался назвать адрес.

— Только вместе, сударыня, только вместе, — заявил он. — Садитесь и вы.

— Ты понимаешь, чорт паршивый, что я спешу? Или в твою пьяную башку это не лезет? — разозлившись, заорал Швейк. — Меня ж расстреляют!

Но фон-Райнбах, совершенно очевидно, ничего не понимал и продолжал долдонить:

— Только с вами, детка! Ну, я вас прошу! Я вам, наконец, приказываю!

— Вот это другое дело, — облегченно сказал Швейк, залезая в машину. — Приказ старшего начальника я обязан выполнять. Газуй! — скомандовал он шоферу. — Я из него выдавлю адрес.

И действительно, в конце концов Швейк вместе с фон-Райнбахом добрался до роскошного номера в лучшей пражской гостинице. Там после сложных дипломатических ходов, во время которых Швейку пришлось прикидываться женщиной, ему удалось добиться следующих реальных результатов: во-первых, обер-лейтенант фон-Райнбах взял его к себе в ординарцы и сообщил об этом в распределительный пункт и, во вторых, после третьей бутылки коньяку господин фон-Райнбах все-таки лег спать. Швейк прикорнул в кресле.