Люттоян набрал еще два ковша воды, выплеснул их на себя, отодвинул упомянутый транспарант или подзор, схватил из-под него полотенце и небрежно вытерся. Еще мокрый, очень похожий на водяного, он повернулся к Юргену и, приглашая его к умывальнику, сказал:

— Давай, если хочешь. Душа, как в городе, у нас нет.

Юргену очень захотелось умыться, во всяком случае, гораздо больше, чем возиться с камерой, резиновым клеем и вентилем. Умывшись, он поблагодарил и как бы про себя сказал:

— Воде скажи спасибо, коль чисто все и любо.

Но не совсем про себя он это сказал. Это был как бы пробный шар, пущенный в сторону Люттояна, — посмотрим, послушаем, мол, что скажет, когда ему вслух прочтут его собственные слова, вышитые на подзоре. Но Люттоян поднял свой огромный указательный палец и добавил к этой водяной строке еще одну:

— Вода наш друг, когда она укрощена, покорена![6]

Юрген, конечно, знал другой вариант: «Потому что без воды ни туды и ни сюды! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!» Но его он сейчас не произнес. Беспардонным ему это показалось. Особенно «тра-ля-ля и тра-ля-ля»! В конце концов, он же был в гостях.

— Это и Шиллера и Люттояна, — сказал Люттоян. — А ты знаешь, откуда?

— Нет.

— Неужто? Вы этого уже не учите в вашей политехнической школе? — «Песнь о колоколе»! Небось таких длинных стихотворений теперь не пишут. Шесть страниц в мекленбургской хрестоматии «Родная речь». Или пишут?

— Понятия не имею, — сказал Юрген. — Этого еще не хватало: стихотворения на шесть страниц учить!

— Понятно. Теперь такие, значит, не нужны, — сказал Люттоян. — А звучит-то как! «Вода наш друг, когда она укрощена, покорена!»

— Это вы вместе с Шиллером сочинили? — спросил Юрген. Интересно было узнать. Да и надо же было как-то дальше двигаться.

Люттоян немного смутился:

— На самом-то деле об огне, о стихии речь. Когда колокола льют, там ведь огонь, тепло все решает. Потому Фридрих фон Шиллер так об огне и написал. Но для воды это вроде еще больше подходит. Если подумать, конечно.

Никакой охоты подумать об этом Юрген не ощущал.

Но хотел он этого или нет, он вдруг увидел перед собой огромную плотину мощной электростанции. Ничего не скажешь слова точные!

— Вот, к примеру, снова начал Люттоян, подняв свой двестиграммовый палец, будто знамя, — к примеру, «мелиорация».

— Чего? — спросил Юрген.

Люттоян, чуть опустив палец, заговорил:

— Под мелиорацией следует понимать систему организационно-технических мероприятий для коренного улучшения неблагоприятных природных условий мелиорируемых земель путем регулирования их водного режима и обеспечения повышения плодородия почвы. К мелиорации относится осушение и орошение почвы, регулирование рек и поверхностного стока воды, укрепление сыпучих песков и оврагов. Мелиорация путем осушения, орошения, а также глубинной обработки, как мелиоративная пахота, устройство дамб и террас, защитных сооружений против ветровой и водной эрозии имеет большое значение.

Все это Люттоян произнес почти скороговоркой. Большой и сильный этот человек, должно быть, боялся заблудиться среди всех знаков препинания. Но все же можно было уловить, что сыпучие пески и овраги его мало занимали. Зато осушение и орошение даже очень, и особенно регулирование водных стоков, устройство дамб и других оградительных сооружений.

— Вы здорово в этом разбираетесь, — сказал Юрген. — Прямо наизусть шпарите.

«Что это я мелю? — подумал он. — Нелогично же получается. Или он шпарит наизусть или здорово разбирается. Правда, те, кто действительно хорошо разбираются, — тут же подумал он, — к примеру, Юрген Рогге, тоже кое-что и наизусть шпарят. Теорему Пифагора, например, и еще кое-какие формулы. Ничего плохого в этом нет. И хорошо соображающему это вполне к лицу. Плохо, когда не соображающие ничего вызубрят наизусть, — вот тогда беда!»

Люттоян, совсем опустив свой огромный палец, сказал:

— Я только насчет отводных и обводных канав соображаю.

После того как Юрген тоже устроил небольшое наводнение и испробовал фырканье и прысканье, найдя его отменным, у него пропала всякая охота покидать дом Люттояна раньше самой поздней осени, во всяком случае, до начала больших дождей и ночных заморозков или всем известных великих мекленбургских снегопадов! В общем, до начала следующего периода оледенения. «А что, куплю себе такую же нижнюю рубашку, подтяжки и буду сидеть в этой чудесной кухне, беседовать о мелиорации и время от времени устраивать небольшое наводнение. А то пойдем прогуляться с Люттояном и выкопаем канаву поперек великих лугов и выгонов. Дома, конечно, возникнет переполох. Вот удивятся все эти тренеры, профессора, родители, братья, сестры и Августин! Да и все красавицы-девчонки, а больше всех — Сусанна Альбрехт…»

— Что ж, пора мне вроде! — сказал он вдруг.

— Поесть сперва надобно, — сказал Люттоян. — Чего бы такое нам съесть? — Он внимательно оглядел большие черные горшки, стоявшие на плите, будто крупнотоннажные танкеры в порту.

«А ведь правильно, хорошо бы поесть», — подумал Юрген. Правильным он нашел бы теперь все, что позволяло ему остаться в этой кухне. Например, правильным было бы соткать семиметровый ковер. Но ковер этот пусть Люттоян сам отнесет на выставку работ «Мастера будущего». «Это произведение знаменитого Юргена Рогге. К сожалению, сам он не мог прийти — болен, высокая температура, понимаете…»

Тут Люттоян хлопнул себя по лбу, что при ковшеподобных, лопатообразных лапищах было небезопасно, если, конечно, голова недостаточно велика и крепка.

— Погоди-ка, — сказал он. — Забывать что-то стал. Но мелочь всякую вроде бы хорошо помню…

При этих словах он открыл в коридорчике люк, спустился вниз и долго там что-то ворочал. Юрген уже решил, что внизу у него шахта, а то и целый рудник. В конце концов на свет явился огромный глиняный горшок с роскошным вишневым супом и другой, с манным пудингом. Почему-то Юргену это показалось гораздо интереснее, чем если бы из глубины подняли вагонетки цветных металлов и железной руды высокой концентрации. Кое-кто действительно мог бы сейчас задаться вопросом: почему всякие царствующие особы и монополисты-империалисты предпочитают на званых обедах заливного поросенка и фаршированных фазанов вишневому супу с манным пудингом? Да, да, Юрген кое-что слышал об этом. Но, может, они секретничают, хитрят? Кто их знает! Ну и пускай! Ни Рогге, ни Люттоян отнюдь не бедствуют, и жаловаться им, собственно, не на что.

А вдруг все эти коммерции советники и графы вовсе не секретничают? Может, они и не подозревают о существовании такого блюда. Может, им их повара и камердинеры ничего не говорили про вишневый суп с манным пудингом? А вот Юрген и Люттоян сидят себе посиживают в большой кухне и большими ложками уплетают вишневый суп с пудингом, в то время как несчастные господа должны мучиться, глотая всяких устриц и перепелиные яйца. Может ведь так быть? Однако не следует забывать, сколько на свете всяких предательств и измен. Великая тайна вишневого супа!

Ну, как, Юрген Рогге, здорово жарко там на улице?

Наконец великие супоглотатели положили ложки на стол и победоносно отодвинули тарелки.

— Так жить можно, — сказал Люттоян.

— Согласен, — сказал Юрген. — И спасибо большое. Очень вкусно. Спасибо.

— Чего там говорить, — сказал Люттоян, — вишню эту генерал какой-то в Европу завез. Лукуллом звали. Плиний пишет.

— Кто-кто? — спросил Юрген.

— Плиний, — повторил Люттоян. — Плутарх — тот ничего об этом не пишет. Должно быть, считает, что пустяки все.

— Это греки, что ли? — спросил Юрген. Всех-то он тоже знать не мог.

— Вроде бы римляне они, — сказал Люттоян. — Правда, слово «керозос» это по-гречески, а от него слово Kirsche (вишня) и происходит. Честно говоря, все это я вычитал в энциклопедии у старого Тидемана. Энциклопедия Майера 1898 года. Но ее можно было бы и словарем Плюкхана назвать. Ты только представь себе, больше пятидесяти лет я к нему хожу и каждый раз семь километров. Три с половиной туда и три с половиной обратно. Читать-то у него можешь сколько хочешь. Мятного чаю дадут. Но прежде велят руки помыть. А так хоть всю ночь читай. Безвозмездно, как старый Тидеман говорит. Но не подумай, что хоть одну книжку он тебе с собой даст. На один день и то не даст, ни-ни! Хоть ты его лучший друг — не даст! Я, к примеру, лучший друг ему, но на вынос не даст! Это он клятву такую дал Плюкхану, когда тот на смертном одре лежал.