Однако по мере того как год за годом двигалась история послепетровской России, по мере того как нарабатывались достижения литературы, поэтическая система все меньше становилась поэзией, все больше становилась системой. Талант Сумарокова эхом отозвался в творчестве Матвея Хераскова, гений Ломоносова эхом эха отозвался в одах Василия Петрова. За пределами поэзии оказывался сам человек, его чувства и мысли. К судьбе своей земли он был привязан узами долженствования, поэзия поучала его, как действовать, а не воспитывала его внутреннюю готовность к действию.
Остановимся на одной фигуре переходного периода, рубежа XIX столетия, поэте небольшого, но истинного дарования, творчество которого являет картину взаимодействия разных литературных явлений начала века.
В один из летних дней в подмосковной усадьбе своих знакомых жаловался на жизнь свою невысокий лысый человек. Уроженец далекого Урала, ныне профессор Московского университета, он сетовал на одиночество, тяготы жизни, неразделенную любовь. Взяв мелок, он записал на зеленом сукне ломберного столика строки, которые и оставили его имя в истории русской поэзии:
Прозвучала в этих не очень-то ловко составленных строках та внезапная безыскусность, которая и является знаком подлинной поэзии. Прием параллелизма, искренность чувства, простота выражения, заимствованные из народной поэзии, оживили эти стихи Алексея Мерзлякова, сделали их подлинно народной песней — одной из первых песен, которая, будучи создана поэтом-профессионалом, вернулась к народу и осталась в живом бытовании.
В последних двух строках образ милой родины нераздельно сливается с образом милой женщины, возлюбленной. Отметим, что «милая родина» для поэта — это так называемая «малая родина» в нашем сегодняшнем понимании, так же как несколько позже для героя стихотворения К. Батюшкова «чужбиной» оказывается отдаленный край своей земли.
Но вот рядом с этой «милой родиной», на которой только и возможно простое счастье человека, создается тем же поэтом другой образ, который как бы венчает всю громогласную поэзию XVIII столетия и остается, пожалуй, непревзойденным памятником величия страны, народа и прежде всего государства, самого сильного в тогдашнем мире.
(1797)
Росс этот списан с Фидиева Зевса, его перуны гремят эхом античного грома. Нужны были еще заемные слова, чужие формы, чтобы рассказать о своем, о главном, о любви к отечеству.
Эти стихи, которые мы с полным правом можем называть патриотической лирикой, увидели свет в составе своеобразной социально-нравственной утопии Карамзина «Афинская жизнь» (1793), открывающей перед читателем картины добродетельной и счастливой жизни древних эллинов. Выходит, что для того, чтобы научить своих, русских читателей любить свое, русское отечество, поэту надо было показать, как любили свою родину обитатели древних Афин… Вот точная иллюстрация к словам Маркса о том, что историческое явление часто появляется под маской предшествующей эпохи!
Наследие классицизма, сентиментализм, ростки романтизма — все эти ссорившиеся между собой литературные направления русской поэзии оказались в одном стане, когда страна предстала лицом к лицу с наполеоновской агрессией. Война с французской империей прошла сквозь судьбы многих русских поэтов: был тяжело ранен Батюшков, разнеслась партизанская слава Дениса Давыдова, в военном лагере оказался Жуковский, организовал печатную агитацию против Наполеона писатель и адмирал Шишков, покрыл себя воинской славой на Бородинском поле Вяземский, пытался записаться в ополчение, несмотря на преклонные лета, Карамзин. Отклики на нашествие «двунадесяти языков», страстные призывы встать на защиту отечества создали в эти годы совсем юные Пушкин, Дельвиг, Баратынский, престарелые Державин, Дмитриев, Капнист.
Колоссальны бедствия войны. Человек, кажется, должен в этот период ощутить себя пылинкой в урагане событий (тем более что в творчестве современных поэтов были такие мотивы), но нет, он противопоставляет разум, волю, нравственное чувство вихрю обстоятельств, взяв на свои плечи тяжесть решения о прошлом, настоящем и будущем родины. В этот период в поэзии впервые моральный долг перед собой связывается с долгом перед родиной. Эта тема станет одной из стержневых в патриотической лирике последующих лет. Стремление постигнуть все окружающее (даже самые страшные, самые контрастные события) в свете нравственности, извлечь урок для души каждого — в этом видно предуказание дальнейшего нравственного развития русской классики.
Романтическая поэзия — поэзия, которая сопоставляет реальность с идеалом, более существенным для нее, чем обыденная повседневность. Для русской романтической лирики в теме России таким идеалом был древний Новгород. Характерно, что главная оглядка на прошлое была не на «мать городов русских» Киев, первое местоположение сильной централизованной государственной власти, а на Новгород с его вечевыми традициями. Два события новгородской истории — восстание против варягов под предводительством Вадима Храброго и драматические коллизии, связанные с присоединением новгородской республики к Московскому государству, — питали вдохновение многих поэтов прошлого века от Веневитинова до Случевского. Знаменательно, что у Аполлона Григорьева в стихах «Когда колокола торжественно звучат» (1846) появляется прямо-таки пророческий образ: рядом с вечевым колоколом возникает красный флаг:
Но здесь мы забегаем вперед.
Пушкин… В наши дни вокруг его имени складывается тот ореол почитания, который создавали еще лучшие умы России прошлого века — Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Достоевский… Имя его становится в нашем сознании в иной ряд, выдвигаясь вперед по сравнению даже с величайшими именами русских классиков.
Недаром Гоголь считал, что только в будущем появится возможность полностью осознать человеческое величие и поэтический гений Пушкина. Пришло ли оно, это будущее?