— Денно и нощно. Думаю так, помолишься — вольготнее на душе делается. Знаете нашу жизнь: вся она в хлопотах да в заботах.

— А не помолишься?

— Зверь зверем. И спорости в делах нет. Вот ведь и сейчас: не кони нас везут, а боги несут…

— Ой ли! Что же это они нас плохо несут: ухабами да колдобинами, трух, трух…

— Стало быть, в Кашине дорога плохая. А вот на днях отвозил я свое начальство в Кимры, дорога там хорошая.

— Так опять же дорога.

— И бог помогал.

Отвечая, Егор Кузьмич не забывал натягивать вожжи и, взмахивая кнутом, понукать двух некрупных лошадок.

— Я думаю так, Михаил Иванович, в малом деле бог и в большом деле бог. Без его и буржуев бы мы с шеи не спихнули, власти Советской не было. Подвозил бы я не вас, а какого-нибудь помещика Мордухай-Болтовского.

— Власть наша добыта рабочими и крестьянами. Не будь единства серпа и молота, не было бы и Советской власти, — ответил Калинин.

— Так-то оно так: только во всем господня воля… Бог всякую неправду и с богатых взыщет.

— В революции, Егор Кузьмич, мы на бога не надеялись. Ждали бы его помощи — и посейчас эти поля и леса были бы не наши.

— Поля-то стали наши, Михаил Иванович, да уродят ли они хлебушко. Сои мне виделся — помолиться бы с водосвятием.

— Упорствуешь, только понапрасну. Своим детям голову не забивай. Пойдут они в школу, там другое им будут говорить.

— Пошли уже.

— Ну вот. Учителя по-научному им будут объяснять об урожае хлебушка, а ты им свое — что во сне тебе видится.

Егор Кузьмич поговорил бы и еще, да въехали в большое село Почапки, а там несчастье: молнией оглушило девочку. Лежала она у дороги навзничь, почерневшая. Рядом с ней — опаленное огнем дерево. У ног девочки ползала мать. Обезумевшая, она не знала, что делать. Побежали за лопатами, чтобы зарыть девочку по пояс в землю, отчего будто бы «молния отделится».

— Не надо этого, — подоспев, сказал Калинин.

Увидев Михаила Ивановича (во всей округе его знали в лицо), люди расступились. А он сбросил с плеч намокший плащ, быстро переложил девочку на ровное место вверх лицом и стал делать ей искусственное дыхание.

— Вы, мамаша, не плачьте, не убивайтесь. Девочка ваша будет жить, будет, — утешал он.

— Она уже мертвая, мертвая! — причитала женщина.

Девочка долго лежала пластом, а потом тяжело вздохнула раз, другой, простонала и открыла глаза.

Михаил Иванович велел матери поскорее собираться с девочкой в кашинскую больницу.

Егор Кузьмич перепоясал кушак на себе, перепряг лошадей покороче, и по зыбкой дороге поехали дальше. Теперь конюх правил лошадьми с облучка, а рядом с Михаилом Ивановичем сидела женщина с девочкой на руках.

— Дай вам бог здоровья… — шептала она. — Откуда вы только взялись?.. Кто послал?.. До нас ли вам дело!..

Калинина такие разговоры обижали. В другой раз он, может, и рассердился бы, а тут не хотел огорчать убитую горем женщину. Только сказал:

— Зачем вы так говорите?.. Погоняй-ка, Егор Кузьмич!

А конюх и без того прилежно размахивал кнутом. От лошадей шел легкий пар. На колеях тарантас бросало из стороны в сторону. Лошади перешли было на обочину, но сразу сбавили ход: колеса врезались в луговину.

— Вот спеши, а время само набегает, — оправдывался Егор Кузьмич.

Говорил он в оправдание одно, а думал, борясь со своей совестью, другое: «Спас Калинин умирающую девочку. Совсем она была головешка. В таких случаях испокон веков обращались за помощью к богу. А он, глядь, по-своему…»

При въезде в город Михаил Иванович слез с тарантаса.

— Поезжайте на те огни, — указал он на больницу. — А я здесь доберусь до станции пешком.

Взял чемодан и пропал в темноте.

На другой день из Кремля по телефону спрашивали кашинских врачей о здоровье девочки. Врачи ответили, что девочка чувствует себя хорошо.

Долго Алеша колебался, прежде чем решился поговорить с Председателем ВЦИК Михаилом Ивановичем Калининым один на один, выложить ему свое горе.

«Все идут к нему с прошениями да жалобами, ну и я пойду, — думал он. — Как приедет из Москвы погостить в свою деревню, и пойду».

Увидели Алешу перед домом Калинина, в палисаднике, в кустах, босоногим, в длинных заплатанных штанах, без фуражки.

— Ты что тут делаешь?

— Ожидаю.

— Кого ожидаешь?

— Его.

Все поняли, что парнишке нужен сам хозяин дома. А Михаил Иванович с дороги только что умылся, почистился и на открытой террасе с родными пил чай.

— Ну заходи, мальчик, заходи, — подал он голос. — Чей же ты, откуда?

— Из Хрипелева. Алеша Сысоев. Я с жалобой на мамку. Она мне гармонь не дает.

— Вот тебе и на! — Михаил Иванович поставил стакан на блюдце, засмеялся. — Почему же она тебе гармонь не дает?

— Говорит: «Мал, изломаешь». — Он потянул в себя носом. — Только я бы берег.

— А может, и правда подождать, когда подрастешь?

— Подождал бы, да не ждется. — Подойдя поближе к Калинину, Алеша понизил голос: — Играть-то я уже научился.

— Как же?

— Мамка уйдет в поле или на гумно к риге, я гармонь-то выну из сундука и учусь. А как увижу, она возвращается, опять гармонь спрячу.

— Один в доме-то?

— Нет, у меня сестренки — Манька и Дуняшка. Я им по леденцу даю, чтобы молчали.

— Ну и ловок, Алеша! А если мать меня не послушает?

— Послушает. Как бы тятька был жив, дал бы гармонь, а то помер. — Голос у Алеши осекся, задрожал.

Михаил Иванович отечески прижал мальчонку к себе, но утешить не знал чем: за стол Алеша не садился, конфет не брал.

— Придется за тебя заступиться.

Вскоре всероссийскому старосте потребовалось быть в деревне Хрипелеве. Тамошние крестьяне перемеряли землю и перессорились. Земли мало, а людей много. Не только перессорились, а и подрались. Приехали за Калининым, просили рассудить их…

Пока выносили стол и скамейки, пока народ готовился к сходке, Михаил Иванович вспомнил об Алеше Сысоеве.

Мать Алеши, женщина с широким лицом и большими печальными глазами, увидев такого гостя, переполошилась:

— Ой, Михаил Иванович, как же это вы ко мне зашли? Да куда же мне вас сажать, чем потчевать?

— Потчевать ничем не надо, Ольга Васильевна (он только что у соседей узнал, как звать хозяйку), а вот жалоба на вас поступила: сыну гармонь не даете.

Женщина всплеснула руками:

— Батюшки мои! Да неужто мой мальчонка был у вас? Я думала, он посмеялся, когда грозил: «Мамка, пожалоблюсь Калинину!» Вот ведь, пожалобился. — Она шумно вздохнула. — Берегу я гармонь. Только что и осталось от мужа. Ну, хоть бы играть-то Алеша умел.

— Как знать, Ольга Васильевна. Может, сын ваш и умеет.

— Конечно, умею, — подал голос Алеша, сидевший в заднем углу, на сундуке.

— Помолчи, — остановила мать. — Когда взрослые говорят, держи язык за зубами…

Михаил Иванович, нахмурив брови, спросил:

— Что с мужем-то?

— Помер.

— Молодой. Отчего же?

— Простудился. Воспалились легкие. Хоть бы похворал, походила бы я за ним. А то в троицу слег, а через неделю живого нет… Оставил полон дом сирот.

С полатей свесились две золотистые головки девочек. У той и другой ресницы длинные, как у Алеши.

— Землю-то у нас по едокам делят, — торопясь, говорила хозяйка. — У меня четыре, а считают за троих. Девочки двойничные, родились заодно, вот и получай на них один кол.

— Как же это?

— А вот так: кто смел, тот и съел.

— На сходке я скажу, чтобы так не делали.

Ольга Васильевна, растрогавшись, тут же хотела поклониться в ноги Михаилу Ивановичу. Он, заметив, предупредил:

— Глубоко меня обидите. Если я заступлюсь за вас, так на основе советского закона.

Тем временем Алеша достал из сундука гармонь и заиграл. Заиграл четко, уверенно перебирая лады.

Ольга Васильевна насторожилась, замерла. Затем лицо ее озарилось светом несказанной радости: