— С кем, Мария Васильевна, будешь смолачиваться? — К матери Михаила Ивановича он был всегда уважителен.

— Как и прежде, хотелось бы, дядя Саша, с твоей семьей. Живем крыльцо в крыльцо. Амбары и сараи рядом.

— Да вот как бы на молотьбу приехал сын твой. Тогда какой разговор: только с твоей семьей, как и допрежь.

— Может, и приедет. Пишет из Питера.

Михаил Иванович, жалея мать, приезжал на покос. На короткое время приехал и на молотьбу. Все страдные работы по крестьянству не миновали его. Он пахал свои полосы. Жал серпом, косил в лугах по реке Медведице. Говорил:

— Всякая работа имеет свой трудовой ритм. Особенно этот ритм чувствуется в молотьбе. Встать в четыре цепа — игра, а в шесть цепов — музыка.

Однако же с приездом, увидав на гумне соседа, в этом году заявил другое:

— Будем смолачиваться, дядя Саша, по-новому. Купим на паях молотильную машину. Маленькую, двухконку.

Моронов сильно расстроился:

— Напрасно тебя ждал. Откуда мне иметь такой капитал. У тебя что ни месяц на заводе — заработок.

— Скотины на дворе убавь. Через год восполнишь. Спины у нас с тобой не железные. Не согласишься, буду искать кого другого в партнеры.

Ночь дядя Саша Моронов не спал, скрипел деревянной кроватью. Вставал, пил воду, чтобы охладить себя изнутри. А утром, чуть свет, сбегал в богатое село Горицы. Посмотрел, как там работают машины на обмолоте снопов.

— Понравилось? — спросил его Михаил Иванович.

— Соглашаюсь. Только бы не упала на меня еще напасть: сегодня ты здесь, а завтра тебя не бывало…

— На что намекаешь?

— Сам знаешь, на что. Повенца-то еще прибавят, чтобы сломить в тебе волю.

— Воля моя всегда будет при мне…

Машину привезли из города Кашина. Взялись за дело горячо. Моронов не только крестьянин, но и хороший плотник: под чугунное зубчатое колесо соорудил из бревен крестовину. Для прочности врыл ее в землю. А Михаил Иванович — слесарь: ему ли не собрать машину — подтянуть привода к шестерням молотильного барабана.

Оказалось, труднее обучить лошадей ходить по кругу. Но и это преодолено, и вот сильный, порывистый гул раздался на усадьбе Калининых.

Это был праздник для крестьян Верхней Троицы и соседних деревень Поповки, Посады, Хрипелево. Двое крестьян из деревни Микулкино, проезжая мимо, остановили лошадей. Набирали в руки пропущенную через барабан солому, выискивали: нет ли оставшихся в колосе зерен?

Машина работала чисто. У барабана, засучив рукава, стоял Михаил Иванович в больших, специальных очках, защищающих глаза. Под руки ему подкладывали снопы женщины и ребятишки. Моронов погонял лошадей, покрикивая:

— Ой, милые! То-то для вас прогулка. Тянем, потянем… — Взмахивал кнутом.

Когда лошади уставали, сбивались, тогда Моронов погонял лошадь соседей и кнута отпускал не поровну, с разбором. Михаил Иванович не мог не замечать этого, видела и Мария Васильевна. А что поделаешь, когда у них такой сосед?

Всего два дня потребовалось, чтобы небольшие хлебные стога Калининых и побольше стога Мороновых пропустить через молотильный барабан.

И вот дядя Саша, довольный, веселый, принялся засыпать жито в амбар по сусекам, складывать солому в два больших омета. «Цепами дубасить пришлось бы не менее двух, а при плохой погоде и трех недель, а тут взято разом без потерь, все в сохранности», — радовался он.

Но испытания для него не кончились, а лишь начались. Пришла с поклоном соседка через улицу — окно в окно, Варвара Шагина, женщина тощая, немолодая.

— Помогите мне, дядя Саша. Не управлюсь я с молотьбой до самого снега. Машиной-то как скоро и легко. Счастливые вы.

Моронов замотал головой и замахал руками:

— Такое счастье никому не заказано. Молотилка-то дорого досталась. Я свое хозяйство надорвал, скота лишился, — неласково ответил он и принялся жаловаться на то, как трудно живется его семье.

Мария Васильевна, сгребавшая солому у своего сарая, услыхала, не стерпела, заступилась за Варвару:

— Надо, дядя Саша, помочь, надо.

Людскую нужду она знала хорошо, многие годы несла ее на своих плечах.

— Сколь возьмете, столь и заплачу. Житом или деньгами. Знаешь, в моей семье одни дети, — просила Варвара.

— Молотилка на два хозяина. Один решать такие дела я не вправе.

— Михаил Иванович согласился. Пожалел.

— Согласился доверить машину в чужие руки? Нет, этого не может быть. Заправлять снопы надо уметь. Мало бросишь — плохо, а много — того хуже. А вдруг в снопах-то камень, вот тебе и нет зубьев в шестернях, — пугал притихшую женщину Моронов, сам удивлялся на себя, откуда у него такие познания.

Калинин на все это ответил по-другому:

— Просят нас, дядя Саша. Значит, мы с тобой вошли в почет, уважение. Надо быть довольным.

— Не нужно мне никакого почета. Я знаю себе цену. Машину не доверяю.

— А если без доверия. Поможем сами. Ты и я, вот она, машина, и не в чужих руках, а в наших.

Моронов опять схватился за голову и замахал руками:

— Так я и знал, так и знал: с машиной двойное горе. Варваре поможем, а там кому-то и другому. Уезжай ты, Михаил, поскорее в свой Питер, уезжай. А я затащу машину в сарай, чтобы не видели. До будущего года.

Обмолачивали снопы Варваре Шагиной Калинины всей семьей. И денег не взяли. Когда она расплачивалась с Мороновым, слезы на глазах выступили от обиды, и она не сдержалась, выкорила:

— Вроде бы пришла тебя поблагодарить, дядя Саша, а слов благодарности не нахожу. Верно это говорят, ты стал настоящим сельским буржуем. Носишь крест на шее, а зачем носишь-то?

Моронов круто разобиделся: за все доброе — выговор. Пожаловался Михаилу Ивановичу, что его окрестили буржуем.

Михаил Иванович заулыбался:

— Буржуем не назову — зажиток твой от личного труда. А вот с годами ты становишься жадным. Это плохо. Жадность тебя может съесть начисто, без остатка. Надо сделать так, дядя Саша, чтобы молотильная машина стала достоянием многих. Чтобы вокруг нее сдружился наш сельский народ.

Моронов стоял перед ним с опущенной головой. Выслушал терпеливо, но ответил в сердцах:

— Который раз говорю, уезжай. Чем скорее, тем лучше. А то опять, как прошлым годом, пожалуют стражники, тогда защищать не стану. Скажу, кто ты есть. Что вижу, что слышу, то и скажу.

Михаил Иванович продолжал улыбаться, разглаживая черные тугие усы.

Перед отъездом у дома Калининых собрались сельские мужики. Пришли попрощаться с Михаилом Ивановичем, а получилось вроде собрания. За молотильную машину пожелали внести свой пай: Соловьев Александр, Румянцев Сергей, Кондратьев Федор, Бычков Николай с сыном Василием за двоих.

Так родилась на деревне артель «Содружество».

С утра было пасмурно. И к полудню пошел мелкий сентябрьский дождик.

Но народ, собравшийся на митинг со всей Бессоновской волости (это было под Пензой), не расходился, а лишь плотнее сжимался вокруг небольшой трибуны, затянутой кумачом.

Речь держал Председатель ВЦИК Калинин, прибывший сюда с агитационно-инструкторским поездом «Октябрьская революция».

Михаил Иванович стоял на трибуне в одной рубашке с расстегнутым косым воротом, подпоясанной узким ремешком.

Шел суровый, военный девятнадцатый год. Калинин говорил о положении в стране, о борьбе с белогвардейщиной. Рубашка на нем прилипла, по лицу бежали струйки воды. Он то и дело протирал очки.

И вдруг откуда ни возьмись над головами многолюдной толпы появился свернутый плащ. Передаваемый из рук в руки, плащ плыл к трибуне.

Стоящий рядом с Калининым председатель Бессоновского волисполкома Новиков расправил плащ и накинул его на плечи Калинину.

Михаил Иванович поблагодарил кивком головы, по-доброму улыбнулся, продолжая говорить о невероятных трудностях, выпавших на долю молодой Советской власти в борьбе с внутренними и с внешними врагами.