Слабость ЕС и поворот в сторону евроатлантического проекта интеграции стали последней точкой невозврата и для российского выбора. Пути разошлись, конкуренция за ресурсы развития обернулась войной.
5. Вторая постсоветская трансформация: конфликт национального проектирования и реставрации. По сути, не только Украина, но и большинство республик, которые образовались на фундаменте бывшего Советского Союза, переживают вторую постсоветскую трансформацию. Стоит напомнить, что первый этап трансформации, который казался самым болезненным и пережитым (1991–2003), состоял в том, что после подписания Беловежских соглашений на карте образовались, согласно существовавшим административным границам, полтора десятка новых республик, каждая из которых заявила о развитии собственного национального проекта.
Тогда казалось не слишком важным и существенным то, что состав населения, экономический потенциал, состояние политических элит не соответствовали заявленным амбициям. В случае с Украиной, как и с целым рядом других республик, возник феномен так называемых постсоветских анклавов, которые, как правило, формировались и развивались на протяжении существования Советского Союза, и были связаны с периодом индустриализации, либо переселением народов. Специфика этих анклавов: в эпоху советской цивилизации они были образцом экономического и социокультурного проектирования (Донбасс и Крым в Украине, северная часть Казахстана, Приднестровье в Молдове, Дальний Восток и индустриализированная часть Сибири в РФ, и т. п.).
Именно в этих анклавах были наиболее устойчивы традиции советской цивилизации, советской культуры, опыта экономической организации, а соответственно — и практики социальной повседневной жизни, традиции «советской» исторической памяти.
По мере развития национальных проектов, что, как правило, связано с ренессансным подходом к культурному развитию, формированием новых, часто заимствованных извне, политических традиций, все больше начали обостряться проблемы противоречий и непонимания между «советскими анклавами» и ядром новых национальных проектов. В Украине таким ядром стали два социокультурных уклада — младоевропейский (с опорой на регионы, сохранявшиеся связи и память существования в составе европейских государств, сохранившие коды самоуправления и магдебургского права, рыночной культуры) и патриархальный провинциальный уклад, трансформировавшийся в культуру современного «украинского села» центра и севера Украины (т. н. «сельскую культуру»). Наряду с дисперсными регионами Юга и Юго-Востока, в законсервированном «советском укладе» оставались украинцы, проживающие в Крыму и на Донбассе.
Политические спекуляции вокруг проблемы русского языка, конфликты на почве исторической памяти, «война памятников» — все это неумолимо приводило к внутреннему отчуждению. И это тоже закладывало основы для кризиса государственности, наряду с кризисом институтов власти, коррупцией, неэффективностью административной машины.
Вторая волна постсоветской трансформации стала для Украины разрушительной: корпоратизированная государственная «машина» была не в состоянии управлять нарастающими конфликтами. Начиная с 2004–2005 годов, Украина «сваливалась» в кризис государственности, а правящая коррумпированная элита не умела и не желала мыслить задачами и целями создания второй государственности. Украинский поезд, декларируя европейский маршрут, шел под откос.
Вместе с тем, диффузные «советские анклавы» составили своеобразную сеточку «мира реставрации», который в России поспешили назвать «Русским миром». РПЦ и Кремль, реагируя на внутренние вызовы кризисного российского проекта, попытались вместе «оседлать» реставрацию, подогнав ее под внутрироссийские национальные задачи. Не учтя при этом, что собственно «русский мир» как исторический культурный феномен ушел в прошлое в котле первой мировой войны и большевистского переворота и вряд ли возродится в том смысле, в котором он существовал на этапе развития проекта русской нации ХІХ — начала XX века.
Фактически в упаковку «Русского мира» был втиснут «Советский мир», у которого все еще остается социальный и геополитический потенциал реставрации, и в котором могли бы принять участие те локальные со-общества и регионы, где традиции советской цивилизации и культуры были наиболее устойчивы и стали критерием деления на «своих» и «чужих». Эту особенность и использовали в российской политике как аргумент необходимости т. н. ре-интеграции в евро-азиатском регионе (проще — в пространстве бывшего СССР).
6. Мобилизированная Россия: третья модель модернизации после двух исторических неудач.
На протяжении 20 лет российская элита пыталась реализовать как минимум две модели собственной модернизации. Каждый раз казалось, что избранный путь дает максимальный эффект, который позволит перестроить экономику, избавиться от сырьевой зависимости, перейти на новый технологический уровень, создать новую социальную инфраструктуру.
«Ельцинская» (либеральная) модель модернизации опиралась на развитие базовых институтов рынка и делала ставку на молодой финансовый капитал в качестве движущей силы и субъекта модернизации российской экономики. Представители этого капитала тогда казались самыми современными, драйвовыми, прогрессивными. Их потенциал реинвестирования накапливающегося финансового богатства представлялся наиболее быстрым путем развития российской экономики. В политику этот период вошел как период гайдарономики и «семибанкирщины».
Ходорковский, Лебедев, Березовский, Потанин, Бендукидзе и иже с ними, несмотря на разные судьбы, плоть от плоти — порождение этой модели. Каждый из них как представитель этого молодого либерального класса в России пытался успешно реализовать свои проекты именно в реальном секторе. Поход российской финансовой олигархии в ТЭК и ГМК, машиностроение, авиастроение и ОПК был краток, как пиратский набег. В историческом измерении, конечно. В большинстве случаев, эти проекты закончились крахом. Прежде всего, из-за того, что они тоже были нацелены на максимизацию прибыли, при почти полном игнорировании сверхдорогой российской инфраструктуры, социальных инвестиций, недропользования и т. д.
Крах иллюзий в отношении финансовой олигархии, которой был на какое-то время вручен почти весь реальный сектор российской экономики, наступил уже в 1998-м.
Вторая модель модернизации — условно «интеграционная» — была связана со ставкой на быстрый переход к государственно-монополистическому управлению, «национальным проектам» и консолидации постсоветского пространства в рамках Таможенного союза — Единого экономического пространства, экспансии лояльного к Кремлю капитала в нужные сектора и сегменты соседних экономик (Казахстан, Беларусь, Украина, прежде всего).
«Стратегия модернизации» Путина-Медведева, по времени совпавшая с президентством последнего, сопровождалась и неловкой пропагандой т. н. «евразийских идей» и создания Евразийского союза, «такого же, как Евросоюз» (так часто представляли перспективу ЕврАзЭС новые «кремлевские мечтатели»). Подрастерявшихся российских интеллектуалов, искавших новый «русско-российский путь», успокаивали православной риторикой еще не оперившейся доктрины «русского мира».
Ре-интеграция и создание более устойчивых, более современных отраслей, которые опираются на традиционное разделение труда, потенциал, возможности постсоветской индустрии, евро-азийские ТНК — представлялись тогда очевидным и обоснованным подходом.
Проблема лояльности политических и бизнес-элит стран-соседей решалась прикупом, долевым участием в природной ренте российских монополий, взятками, кредитными «петлями» со стороны щедрых на раздачу ВТБ и Сбербанка РФ, агентурной работой спецслужб.
В тот период времени украинских политиков, бизнес и экспертов Кремль убеждал в том, что Украина не способна к экономическому саморазвитию, а Таможенный союз, ЕЭП в плане модернизации крайне нуждается в украинской индустрии, науке, инфраструктуре, высококвалифицированной рабочей силе.