– Вы, что же, считаете, мой отец для себя денег просит? – Олив перекинула льняные туго заплетённые косы на грудь. – Мы хотим учиться…

– За себя говори, дура!

Лукас, чёртов засранец. Старший из приёмышей Пауля подпирал ближайший прилавок, около месили рыночную пыль дружки, такие же обормоты. Юные и уже плоские, как столешница, морды, тупость, лень, неверие. Половине взрослых на Клёте даже писать-читать не нужно, и детям внушают, стараются. Мол, пойдёшь рыбаком, будешь уголь добывать, сою выращивать, мускулы накачаешь да куража наберёшься, и в наёмники примут. Бегать по округе с оружием, чтобы боялись, – предел мечтаний здешнего отребья. Иногда Паулю вздоха до срыва не хватало. Схватить Лукаса за светлые вихры, хлестнуть по наглым губам, повалить на землю и отпинать. Наверное, с родным сыном он бы так и поступил. У него аж кулаки зачесались, но Масика не оставишь – сверзится с прилавка, а Лукас пользуется беспомощностью, посмеивается.

– Заткнись, недоумок, – спокойно оборвала Олив. До приезда Пауля она тащила осиротевших братьев, не дала загнуться. – Может, ты к домергианам наймёшься? Вали, отсасывай им, а я в колледж поступлю.

Мужики и кое-кто из женщин глумливо захихикали, хорошо Олив их переключила. Пауль воспользовался.

– Дети должны учиться, понимаете или нет? Сами сидите в говне, дайте им выбраться! – он ткнул пальцем в тень под единственным на площади деревом, где сгрудились торговцы. – Лайла, надо тебе, чтобы твои сыновья воняли рыбой? Гарри, твоя дочь рисует, как городская, выучится, поедет в Сарассан или в Рош. Почему ты её в лавке запираешь? Сэм, Барт, Конни! Да послушайте вы!.. Будет школа, будет и лучшая доля!

Кажется, проняло. Зачесались, закхекали прокуренными, пропитыми глотками. Свалить отсюда к чёртовой матери, в города «двух А», где работа, деньги, сытая, красивая жизнь, где не вламываются по ночам мудаки с оружием, где всегда есть свет, вода и за климатом следят. Погулять по базам на Марсе, лунным поселениям, может, на Циклону слетать или на Эпигоны. Не прозябать в убожестве. Пауль на своё горе учил историю. Белым дорога только собственная шкура, ничего нового. Цветные держались друг за дружку, потому и победили. Потому у них богатство и власть, а у белых высушенные зноем бесплодные земли. Ну и гонор, как без него.

Жара давила беспощадно, уж на что он привык. Плотное, душное марево висело над рынком, до железных раскалённых прилавков не дотронуться, шея и волосёнки Масика взмокли, Пауль и сам был как выжми. Гроза, наверное, к вечеру нагрянет, неспроста печёт.

– Ментор объяснит, куда школа потратит собранное. – Надо их дожать, во что б оно ни встало. Скоро зной разгонит всех по домам, после не соберёшь. Вот если бы распроклятая «Акуна» отключила рынок или скважины, тут бы они забегали, а школа пусть пропадает. – Ментор, прошу вас.

Менторша достала плохонький, дешёвый линком, принялась бубнить. Колло давал им восемьсот йю в месяц – только на электричество, соевые обеды, жалованье менторши; иногда подкидывал на учебные программы. Пауль ругал прижимистого владельца «Акуны» последними словами, и зря. Колло родился на Клёте, в песке его предки лежат, ему не плевать. У нового хозяина, чужака и, как шептались, выродка психованного, никто даже спросить не посмел. Ясно и так: не станет этот Спана содержать ни школу, ни больницу. Как бы плату за промыслы, рынок и ток в дома не поднял! Утром Колло рассказал Паулю, что в космопорте с домергианином договорились, хотя он и задрал им сборы до небес. Космопорт, понятное дело, прибыль приносит и ватаге выродков, здесь ссориться не с руки. За детей никто не вступится.

– Восемьсот йю! Охренели!

– На такие деньги я своей малявке сам ментора найму!

– Дайте мне восемьсот, я тут всех девок выучу!

– Не, не пойдёт, Пауль! Что их в школе золотом кормят, нефтью поят?

Скоты бестолковые! Раскидать на всю округу, с дома по десятке выйдет, а то и меньше, но разве им внушишь. И кулаки не сожмёшь, по ладоням пот течёт. Масик захныкал, заёрзал, в кустики, видно, просится. Пауль передал ребёнка Олив, навалился на прилавок, обжигая локти:

– Не с каждого же по восемьсот, в складчину! – Распаренные, красные лица плыли в пыльном зное. – Сосчитаем, дёшево получится! Любой мужик, любая баба сможет платить.

– Где твоя баба, Пауль? Окочурилась!

– Он её, то бишь его, насмерть затрахал! Говномес долбаный, ещё нас поучает!

Ну, началось. Орали от водочного ларька, свора выпивох-разнорабочих, детей у них нет, или они их бросили давно, но на собрание припёрлись. Бесплатное развлечение, как же.

– Он свою подстилку воо-таак нагибал, – по мятую кепку выгвазданный в извести парень двинул бёдрами взад-вперёд, – не вынес его бабёнка, подох!

Олив побагровела до мыска на лбу, Лукас дёрнулся от приятелей, выкрикнул что-то. Тяжело такое слышать об отце, но Алекс был… сравнивать покойного любовника с женщинами значит оскорблять и отважную малышку Олив, и родную мать – она шестерых подняла, жизнь положила, чтобы Пауль и остальные выбрались с Клёта. А он застрял на побережье, променял всё на трусливую погань, удравшую на тот свет и прихватившую с собой жену. Алекс выбирал между ним и женой, нервы вытянул по ниточке, троих детей наплодил, пока метался. То, что Масик должен появиться, Алекс долго скрывал, а когда выяснилось, Пауль уехал, не выдержав. Он и впрямь считал, что уйдёт с дороги пусть не счастливой, но семьи, и всё к лучшему. И знал ведь Алекса, трусость его, подлость, знал, но видел глаза в карих крапинках смешинок, теплые плечи под ладонями чувствовал и откладывал разрыв. Решать оказалось слишком поздно, или Алекс ещё и рехнулся вдобавок к своему слизнячеству, но однажды на объект, где Пауль работал, позвонила Олив. Девчонка, тростинка двенадцатилетняя, не плакала, не рыдала. Мама и папа умерли, сказала. Папа открыл газовый вентиль и огонь зажёг, люди, мол, слышали, как мама звала на помощь.

Олив приняла опекуна со смирением, она была практичной не по годам, понимала – одной ей с Масиком не справится. Лукас, кажется, его не никогда не простит. Отцовского любовника, загубившего их семью, а теперь навязавшегося помогать. По ночам, когда дети засыпали, Пауль сидел в тусклом свете единственной лампочки, считал мошек-самоубийц, нищенские доходы и думал, что он самый большой дурак на Клёте.

– Я спущусь и тебя нагну. – Выпивохи с его кулаками давно свели знакомство, да без толку. Из-за его грязных страстишек погибла безвинная женщина, дети хлебнули сиротской доли. Тут тебе не Сарассан, где устраивают шоу с голыми мужиками, разыгрывают лоты, а в них и поцелуй, и танец на столе, танец на коленях, и час любви. Клёт снисхождения не ведает, чересчур ноша тяжела. – Бить не буду, не бойся. Просто устрою так, что ты нигде работы не найдёшь.

Выпивоха отполз в тень вроде, но другие – торговцы, рыбаки, фермеры, поселковая голытьба – смотрели угрюмо. Не пробить эту толщу.

– Люди, не о том у нас речь! – Пауль вскинул ладони вверх. – Может, я и говномес, дети-то причём? Приносите на школу, сколько получится, ни у кого последний грош не отнимут! Мы же вместе, люди!