Деметриос скользнул в отделанную бронзой потайную дверку и остановился.

Золотые врата Храма медленно распахнулись. Вошла процессия.

Около полуночи Кризи разбудил троекратный стук в дверь.

Весь день она проспала меж двух подруг, и если бы не красноречивый беспорядок, царивший на ложе, всех их можно было бы принять за мирно дремлющих сестер. Родис, свернувшись клубком, прижималась к галилеянке, ощущая на своем бедре тяжесть ее округлой влажной ноги. Миртоклея спала на животе, уткнувшись лицом в сложенные руки.

Кризи осторожно спустилась с кровати и приотворила дверь.

У входа слышались голоса.

— Кто там, Джала? — окликнула она.

— Это Нократес, он хочет поговорить с тобою. Я объясняю ему, что ты занята, но он и слушать не хочет.

— Да нет, что за глупости! Конечно же, я свободна. Входи в спальню, Нократес.

И она снова опустилась на постель.

Нократес на миг застыл у входа, словно боясь совершить бестактность, вторгаясь в этот храм женских наслаждений. Обе музыкантши нехотя открыли заспанные глаза.

— Садись, — пригласила Кризи. — И не надо ничего выдумывать. Я знаю, ты пришел не ради меня самой. Что тебе нужно?

Нократес был известным философом, но вот уже лет двадцать считался признанным любовником Бакис и никогда не изменял ей — скорее, однако, из лени, нежели из преданности.

Его коротко остриженные волосы, усы и остроконечная, как у Демосфена, борода совсем поседели. Он, как обычно, был облачен в просторные, белые льняные одежды.

— Я принес тебе приглашение, — произнес Нократес. — Бакис устраивает завтра вечеринку. С тобою гостей будет семеро. Приходи.

— Праздник? А по какому случаю?

— Она решила освободить свою самую красивую рабыню, Афрадизию. Будут танцовщицы и флейтистки. Обе твои подружки тоже должны там играть. Однако они все еще в постели, а ведь у Бакис сейчас репетируют.

— Да, верно, — спохватилась Родис, — мы совсем забыли! Подымайся, Мирто, мы с тобою ужасно опаздываем!

Но Кризи запротестовала:

— Ну уж нет, только не сейчас! Злюка, ты хочешь отнять у меня моих любовниц? Знай я об этом, не впустила бы тебя. О, да девушки уже готовы!

— Наше одевание не отнимет слишком много времени, — усмехнулась Миртоклея. — Да и не так уж мы красивы, чтобы долго наряжаться.

— Но, по крайней мере, я увижу вас в Храме?

— Конечно. Завтра утром мы принесем туда голубей. Я возьму одну драхму из твоего кошелька, Кризи? А то нам не на что купить птиц. До завтра!

Они выбежали. Нократес проводил подружек взглядом, затем повернулся к Кризи и, сложив на груди руки, тихо произнес:

— Хорошо же ты ведешь себя...

— А что?

— Одной тебе уже мало. Теперь нужно двух. Ты приводишь их прямо с улицы! Хорошенькое дельце. А что делать нам, мужчинам? Вы отдаете нам лишь то, что остается после изнуряющих ласк ваших подружек. А остается, ха-ха, немногое, жалкие крохи. Долго это будет продолжаться? Боюсь, нам придется пойти к Батилле...

— Ну уж нет! — вскричала Кризи. — Этого я не допущу! Нелепо сравнивать нас и ее. Удивляюсь, как ты, философ, не способен понять, что говоришь глупости.

— Да в чем же разница меж вами?

— Да это не разница. Это пропасть!

— Поясни.

— Хорошо, в двух словах. Женщина — совершеннейший инструмент любви. Лишь она умеет любить. Лишь она умеет быть любимой. Значит, пара, состоящая из женщин, совершенна; если же в паре лишь одна женщина, это вдвое менее прекрасно. Ну а если в паре нет ни одной женщины, это просто чудовищный идиотизм. Я все сказала.

— Ты сурова к Платону, крошка.

— Великие люди, как и боги, не всегда смогут удержаться на высоте своего звания. Паллас ничего не смыслил в торговле, Софокл не умел рисовать, Платон не был способен любить. Философы, поэты, ораторы или же те, кто причисляет себя к ним, какими бы великими они себя ни представляли, ничего не стоят в искусстве любви. Поверь, Нократес, я знаю, о чем говорю.

— Ты не очень-то почтительна, — усмехнулся философ. — Но, пожалуй, в чем-то права. Я пошутил. В слиянии двух девушек есть что-то очаровательное, но при условии, что они остаются женственными, сохраняют свои длинные волосы, обнажают груди и не используют искусственный фаллос. Иначе это та самая «грубая мужская любовь», которую они так мило презирают. Да, связь их тем и чудесна, что ласки лишь поверхностны, а наслаждение изысканно. Они испытывают наивысшее блаженство! Их брачные ночи лишены боли и крови. Они остаются девственными. Они избегают грубых действий, этим они и лучше Батиллы. Человеческая любовь отличается от грубого спаривания животных двумя божественными особенностями: лаской и поцелуем. Лишь женщины по-настоящему знают в них толк и постоянно совершенствуют.

— О да. Вот в этом ты как нельзя более прав, — согласилась Кризи. — Но в чем тогда ты меня упрекаешь?

— Уже многие женщины не получают удовольствия с мужчиной, только с представительницей своего пола. Скоро вы вообще не пожелаете принимать нас, только в случае крайней необходимости. Я ворчу из ревности.

Тут Нократес спохватился, что беседа затянулась, и встал.

— Могу ли я сказать Бакис, что ты придешь?

— Непременно, — ответила Кризи.

Философ поцеловал ее колено и медленно удалился.

Когда его шаги стихли, она заломила руки и громко произнесла:

— Бакис... Бакис! Нократес пришел от нее и ничего не сказал об этом... Он ничего не знает... Выходит, зеркало еще у нее? Деметриос забыл меня! Он колебался... я пропала, он не сделает ничего. А может быть, это уже свершилось? У Бакис есть другие зеркала, может быть, она еще не заметила пропажи? Боги! Боги! Никак не узнать правды, но, быть может... Джала! Джала!

Рабыня вошла.

— Принеси кости. Я хочу погадать.

И, с трудом дождавшись возвращения индуски, Кризи подбросила маленькие жребии.

— О, посмотри, Джала! Ход Афродиты!

Так назывался тот редкий случай, когда кости выпадали всеми разными сторонами.

Было тридцать пять шансов против одного, что такого не произойдет. Ход Афродиты считался самым лучшим, самым благоприятным!

Джала спокойно смотрела на кости:

— Что ты загадала?

— Растяпа! — воскликнула Кризи. — Я забыла произнести желание! Подумала, но не сказала вслух. Как ты думаешь, это считается?

— Вряд ли. Начни снова.

Кризи снова метнула кости.

— А теперь ход Мидаса. Что ты скажешь?

— Не знаю. Это можно истолковать и хорошо, и плохо, в зависимости от следующего хода. Брось одну кость.

Она бросила в третий раз — но уже одну кость. И едва та упала, Кризи пролепетала: «Ход Киос!» — и разрыдалась.

Джала, тоже расстроенная, молчала. Кризи всхлипывала, упав на постель. Волосы ее растрепались.

Затем, подняв голову, она гневно воскликнула:

— Ах, зачем, зачем ты предложила мне начать сначала! Я уверена, что считался бы и первый ход!

— Если ты загадала желание, то да. Если не загадала — нет. Но ты одна знаешь это, — ответила Джала.

— Да что такое кости? Греческая игра, и больше ничего. Я, например, им ни на грош не верю. Сейчас мы придумаем кое-что другое.

— Кризи отерла слезы и, вскочив с постели, сняла с полки коробочку с белыми мраморными квадратиками.

Она отсчитала двадцать два и написала на них двадцать две буквы иврита. Это были кабалистические знаки, которым она выучилась еще в Египте.

— Вот чему я верю. Вот что меня не обманет. Подойди ко мне, Джала. Подол твоей туники будет мешочком для моих камушков.

Она перемешала таблички в подоле рабыни, повторяя про себя: