Она говорила, и каждое ее слово причиняло ему страдание.

Белая, как мраморная статуя, украшенная золотом своих волос, она превозносила наслаждение, которое испытывала, продавая свою любовь. Она бесхитростно и бесстыдно говорила о том, что дверь ее дома открыта каждому прохожему, что ее тело принадлежит всякому, кто хорошо заплатит, а щеки ее розовеют от поцелуев молоденьких девушек. Она говорила о том, как порою устают ее глаза и губы, проданные на ночь, ее волосы, терзаемые грубыми руками, — о том, как зарабатывала на жизнь своею божественной красою.

Именно эта ее доступность волновала Деметриоса до того, что ему пришлось вцепиться в ручку маленькой дверцы, которая скрывала его убежище, чтобы не выскочить, не броситься к Кризи — и не овладеть ею тут же, на глазах жреца и куртизанок, покрывая ее пленительное тело беспощадными ударами и неистовыми поцелуями. Воистину, женщина лишь тогда неотразима, если есть за что ревновать ее!

И когда, преподнеся богине в дар свое ожерелье взамен того, которое она надеялась получить, Кризи направлялась к дверям, она уносила с собою волю и свободу Деметриоса... словно ту самую маленькую розу, стебель которой ласкали ее губы и терзали мелкие острые зубы.

Деметриос заставил себя дождаться, пока Храм опустеет, и вышел из своего убежища.

Он с тревогой поднял глаза на статую, ожидая, что в нем вспыхнут прежние терзания. Но ничего не произошло. Перед ним было красивое изображение красивой женщины — холодное, мраморное, неживое.

Статуя!

И ни отзвука былых раскаяний не отозвалось в его душе. Спокойно, бестрепетно он поднялся на пьедестал, снял с шеи богини Ожерелье из Настоящих Жемчужин Анадиомены и спрятал его в складках своих одежд.

Он шел стремительным шагом, надеясь нагнать Кризи по пути в город, словно опасаясь, что, если будет медлить, то вновь потеряет мужество и силы.

Пыльная дорога раскалилась добела, и Деметриос вынужден был щуриться, словно в глаза ему било полуденное солнце. Он шел, почти ничего не видя, и чуть не столкнулся с четырьмя рабами, возглавлявшими процессию. Деметриос посторонился; в этот миг певучий голос произнес:

— Любимый, как я рада!

Он вскинул голову: перед ним в паланкине восседала царица Береника.

Она приказала носильщикам опустить паланкин и протянула руки к своему любовнику.

Деметриос едва не закричал от досады, он готов был повернуться и броситься прочь, но не осмелился отказать царице и уселся рядом с нею в паланкин.

Тогда царица Береника, расхохотавшись, словно безумная, откинулась на подушки и принялась перекатываться по ним, будто кошка, зовущая поиграть с нею.

Ее носилки представляли собою настоящую спальню, которую могли поднять только двадцать четыре раба. Не менее десятка женщин вполне поместились бы в этом паланкине, улегшись на мягком голубом ковре среди подушек и накидок; потолок был так высок, что приходилось встать во весь рост, чтобы дотянуться до него. Спальня была длинная, но не очень широкая, а с боков носилки были задернуты легкими желтыми занавесями, пропускавшими солнечный свет. Пол, сделанный из кедра, обтягивал оранжевый шелк.

С потолка ниспадала золотая сеть, осенявшая статуэтку Астарты, отлитую из серебра и украшенную слоновой костью. Возле нее висела лампа, спорившая своей яркостью с солнечным светом.

Царица возлежала между двух рабынь-персиянок, которые обмахивали ее опахалами из павлиньих перьев.

Береника глазами указала скульптору место рядом с собою и повторила:

— Любимый, как я рада!..

Она коснулась его щеки:

— Я разыскивала тебя, милый, где ты был? Мы не виделись с позавчерашнего дня! Если бы я тебя не встретила сейчас, то умерла бы от тоски. Так грустно в этом паланкине одной! Когда мы переходили мост Гермеса, я одну за другой побросала в волны все мои драгоценности, чтобы посмотреть, как по воде пойдут круги и хоть немного развлечься. Видишь, на мне больше нет ни колец, ни ожерелий. Я сижу у твоих ног, словно жалкая нищенка.

Она потянулась к его губам. Рабыни отодвинулись вглубь носилок, а когда царица зашептала слова любви, зажали ладонями уши, боясь услышать что-нибудь лишнее.

Но Деметриос молчал, не отвечая на ее ласки, слушал рассеянно. Он видел только кровавую рану ее улыбки и подушку, черную от ее волос, которые она, ложась, всегда распускала, чтобы голова отдохнула от их тяжести.

А Береника твердила:

— Любимый, я так плакала этой ночью! Моя постель была холодна. Когда я проснулась и протянула руку в твою сторону, там было пусто, я не нашла ни твоего тела, ни твоей руки, которую целую сейчас. Я до утра ждала тебя, но ты так и не пришел. Я послала рабов во все кварталы города в поисках тебя, а когда они вернулись ни с чем, казнила их сама. Где ты был? В Храме? Но не в этих садах, не с этими женщинами? Нет, по твоим глазам я вижу, что тебя не отягощал Эрос. Тогда что же ты делал вдали от меня? Ты был у статуи... Да, я уверена, что ты был у нее. Теперь ты любишь ее больше, чем меня! Пусть она похожа на меня, пусть у нее мой рот, мои глаза, мои груди — но ты стремишься к ней, а не ко мне. Ты бросил меня ради нее! Тебе скучно со мной? Да, я вижу... Ты погружен в мечты о мраморе и о твоих уродливых статуях, а ведь я красивее их всех вместе взятых! И я живая, я люблю тебя и готова выполнить любое твое желание!.. Но ты ничего не хочешь. Ты не захотел сделаться царем. Ты не захотел стать богом, которому поклоняются. Сейчас ты не хочешь даже любить меня...

Она поджала ноги и облокотилась о подушку.

— Но я сделаю все, чтобы ты вернулся во дворец, любимый. Если ты больше не хочешь меня, скажи, кто она, та, которую ты хочешь, — и она станет моей подругой. Женщины моего двора красивы. У меня есть двенадцать девушек, которые с самого рождения живут в гинекее, даже не подозревая о том, что на свете существуют мужчины. Они все будут принадлежать тебе... лишь бы ты навещал меня после них. А еще в моем дворце есть женщины, которые имели больше мужчин, чем все куртизанки Храма! Им нет равных в искусстве Эроса. Только скажи, и я отдам тебе любую из тысячи моих рабынь. Я наряжу ее так, как наряжаюсь сама: в желтый шелк, золото и серебро. Хочешь?

Деметриос молчал.

— Но нет же! Тебя ничто не прельщает! Ты самый прекрасный и самый бесчувственный из всех мужчин! Ты не любишь никого, ты не способен любить кого-то — ты только из милости или от скуки дозволяешь любить себя. Ты позволяешь мне предаваться с тобою Эросу, но сам ведешь себя, словно корова, которую доят, а она равнодушно глазеет по сторонам. О боги!.. В конце концов, я обойдусь и без тебя, молодой грат, предмет всеобщего обожания, кого никто не может заставить страдать. Ничего, что в моем дворце нет мужчин, а есть только женщины! В сильных объятиях бронзовых эфиопок я скоро забуду твои ноги, стройные, словно у девушки, и твою душистую бороду. Ничего! Пора и мне отдохнуть от влюбленности! Но помни: в тот день, когда меня перестанет волновать твой блуждающий взор и я смогу обойтись без твоих поцелуев, я велю сбросить тебя с моста Гермеса — туда, где сейчас лежат мои кольца и ожерелья, и ты будешь лежать рядом с ними, как надоевшее украшение. Ты забыл, что я — царица!

Она поднялась, ожидая его ответа. Однако Деметриос даже не шевельнулся, словно не слышал ни слова. Тогда Береника гневно воскликнула:

— Ты, видно, ничего не понял!

А он небрежно откинулся на подушки и задумчиво проговорил:

— Знаешь ли, я тут вспомнил одну сказку...

Давным-давно, еще до того, как эти земли были завоеваны твоими далекими предками, их населяли дикие животные и немногочисленные племена людей.