— На восходе солнца. Он сказал...

— Что он оставил? Много? Нет, не говори. Мне это безразлично. Так что он сказал? После его ухода никто не приходил? Он вернется? Дай мне мои браслеты.

Рабыня принесла шкатулку, но Кризи даже не взглянула на нее, а вдруг, воздев руку так высоко, как только могла, простонала:

— Ах, Джала, Джала! Мне бы так хотелось чего-нибудь необычного!

— Необычно либо все, либо ничего, — произнесла Джала. — Все дни похожи друг на друга.

— Нет, не так. По крайней мере, когда-то было не так. Всегда, во всех странах мира, боги спускались на землю и любили земных женщин. Ах, на каком ложе мне нужно их ожидать? В каких лесах искать? Какие вознести молитвы, чтобы явились те, кто научит меня чему-то... иному... или заставит все забыть? А если боги не хотят больше спускаться на землю, если они уже умерли или слишком состарились, неужели я так и умру, Джала, не встретив человека, который внесет что-то невероятное в мою жизнь? Пусть даже роковое!

Она перевернулась на спину и сцепила пред собою пальцы рук.

— Если бы кто-то обожал меня, мне бы доставило неистовое наслаждение заставить его страдать, даже если он умрет!.. Те, кто приходят ко мне, недостойны ни ласк моих, ни слез. Но, в конце концов, это моя вина. Зову их я, как же они могут меня любить?

— Какой браслет ты наденешь сегодня?

— Надену все! Но оставь меня. Мне никто не нужен. Выйди на ступеньки, если кто-то появится, скажи, что я занята с моим любовником, черным рабом, которому я плачу... Ступай.

— Ты не выйдешь?

— Выйду, но одна. Я сама оденусь. Я уйду и не вернусь! Убирайся. Убирайся!

Она спустила ногу на ковер, потянулась и встала. Джала тихонько вышла.

Скрестив руки на затылке, она прошлась по комнате, изнемогая от наслаждения, которое ей доставляли холодные плитки пола, прикасаясь к влажным и разгоряченным после сна ногам. Затем она вошла в купальню.

Она испытывала восторг, глядя на себя в воде. Ей казалось, что она — большая раскрытая перламутровая раковина, лежащая на скале. Ее кожа была безукоризненно гладкой; ноги в голубом свете воды превращались в бесконечную линию, а руки приобретали неузнаваемые очертания. Тело становилось таким легким, что она могла приподняться, опираясь на два или три пальца. Затем она лениво погружалась, опускалась на мрамор, и мягкая волна ласкала подбородок, губы, словно покрывала их сладострастными поцелуями.

Именно в час купания Кризи начинала обожать себя. Одна за другой все части ее тела становились объектом восхищения и любви. Она проводила время в очаровательных играх со своими волосами и грудями. Иногда она уступала своим желаниям, и тогда все ее расслабленное тело жадно впитывало в себя непродолжительные ласки.

День близился к концу; она вышла из воды. На каменном полу блестели ее мокрые следы. Нетвердою походкою, словно изнемогая от усталости, она приблизилась к дверям и открыла их настежь; замерла, ухватившись за щеколду; вернулась к кровати и велела рабыне:

— Оботри меня.

Рабыня взяла большую губку и провела ею по золотым волосам Кризи, полным воды и струящимся чуть ли не до пят; она просушила их и слегка растрепала; окунув губку в кувшин с благовонным маслом, она умастила все тело хозяйки, а затем до красноты растерла ее нежную кожу грубым полотенцем.

Подрагивая от озноба, Кризи уселась на мраморный табурет и рассеянно пробормотала:

— Теперь причеши меня.

В сумерках ее волосы, все еще влажные и тяжелые, блестели, словно потоки солнечного света. Рабыня обхватила пальцами ее запястье и заставила повернуться. Кризи взяла зеркальце из полированной меди. Она сонно наблюдала, как темнокожие руки двигались в ее пышных волосах, приводя в порядок перепутанные пряди и укладывая локон за локоном. Когда с прической было покончено, Джала опустилась на колени перед хозяйкой и начисто выбрила ее лобок, чтобы в глазах любовников кожа молодой женщины обладала гладкостью мрамора, а очертания ее фигуры — совершенством статуи.

Лицо Кризи приняло серьезное выражение, и она тихо произнесла:

— Накрась меня.

Краски для лица и тела самых разнообразнейших оттенков лежали в небольшом ларчике розового дерева, который привезли с острова Диоскорид. Рабыня окунула кисточку из верблюжьей шерсти в черную краску и подчеркнула изгиб ока, чтобы оттенить синеву глаз. На веки она положила голубые тени; два ярко-красных треугольника легли на скулы. Для того, чтобы краска не размазывалась от поцелуев или слез, нужно было натереть лицо и грудь нежной мазью из воска и масла; затем Джала взяла мягкое перышко, обмакнула его в свинцовые белила и провела белые линии вдоль рук и на шее Кризи; обвела контуры губ и подкрасила кончики грудей; пальцы рабыни, которые только что нанесли на щеки румяна, обозначили на боках по три глубокие складки, а на ягодицах — две игривые ямочки. Затем окрашенным кожаным тампоном она провела по локтям Кризи и подновила цвет ногтей. Туалет был окончен.

Тогда Кризи улыбнулась и сказала индуске:

— Спой мне.

Она сидела благоухая в своем мраморном кресле. В ее волосах сверкали золотые шпильки, красные ногти ее рук, скрещенных на груди, образовывали узор, подобный ожерелью, ее белые ноги покоились на прохладном полу.

Джала, присев у ее ног, вспоминала любовные песнопения Индии.

— Кризи... — не то проговорила, не то пропела она, и завела с мелодичной монотонностью:

— Кризи, твои волосы — словно пчелиный рой среди ветвей. Теплый южный ветер обдувает их влажными запахами ночных цветов, навевает на них росу любовных игр.

Кризи запела в тон, но голосом более мягким и медлительным:

— Мои волосы — словно бесконечная река среди равнины, в которой прячется ветер.

И так они пели, сменяя друг дружку.

— Твои глаза — словно неподвижные голубые водяные лилии.

— Мои глаза прячутся под сенью моих ресниц, словно глубокие озера под сенью черных ветвей.

— Твои губы — словно два нежных цветка, на которые пролилась кровь лани.

— Мои губы — словно края горящей раны.

— Твой язык — это окровавленный кинжал, поранивший твой рот.

— Мой язык украшен драгоценными жемчужинами. Он пылает от желания обладать моими губами.

— Твои ноги и бедра — два белых слоновьих бивня, несущих твои ступни, словно два красных цветка.

— Мои ступни — словно два лепестка водяной кувшинки, мои ноги и бедра — словно стебли и бутоны кувшинок.

— Твои груди — словно два серебряных щита, выступы которых закалены в крови.

— Мои груди — это луна и ее отражение в озере.

— Твой пупок — словно глубокий колодец в пустыне из розового песка, а низ твоего живота — словно молоденький козленок, лежащий у чрева своей матери.

— Мой пупок — это круглая жемчужина на опрокинутой чаше, а мое лоно — это ясный месяц над лесом.

Настала тишина. Рабыня опустилась на колени, склонила голову.

Куртизанка продолжала:

— Моя сердцевина — словно пурпурный цветок, полный меда и благовоний. Она — словно морская актиния, подвижная и в то же время ленивая. Она — сырой грот, она — теплое пристанище, она — убежище, где ждет отдых на пути к смерти.

Падая ниц, индуска тихо прошептала:

— Она ужасна. Это лик Медузы.

Кризи воздвигла ступню на затылок поверженной рабыни и, вся дрожа, промолвила:

— Джала!..

Постепенно опустилась ночь; но луна светила столь ярко, что вся спальня казалась заполненной голубоватой дымкой.