Молодой человек рассеянно огляделся. Туники девушек, что играли на флейтах, оставили в пыли длинный след. Он воскресил в памяти их лица: старшая показалась ему довольно хорошенькой, а вот в самой юной не было никакого очарования. Все уродливое заставляло его страдать — вот почему он тотчас же выкинул флейтисток из головы.

У ног что-то блеснуло. Он наклонился и поднял табличку для записей из слоновой кости с привязанной к ней серебряной палочкой для письма — стилем. Воск на табличке почти стерся, так что последние слова были нацарапаны прямо на кости.

Деметриос вгляделся. «Родис любит Миртоклею» — всего три слова. Трудно было угадать, кому из ушедших флейтисток или певице принадлежала эта табличка, но все же какое-то мгновение Деметриос колебался между решением догнать девушек и вернуть то, что было памятью о любви, — и нежеланием трогаться с места. Однако едва ли он смог бы найти их в городе, да и интерес к ним иссяк, так что он повернулся и бросил табличку в море.

Она скользнула по воде, словно белая птица, но в ту же минуту исчезла в темной глубине с чуть слышным всплеском. Только при той тишине, которая воцарилась в порту, можно было расслышать этот звук.

Деметриос поудобнее облокотился на парапет и повел вокруг рассеянным взором.

Деметриос боялся жизни. Он выходил на улицы, только когда смолкали последние отзвуки дня, и возвращался к себе, едва заслышав приближение торговцев рыбой и зеленью, которые появлялись с рассветом. Удовольствие существовать в мире ночных теней, властвовать над ними стало для него таким острым, что он уже и не помнил, когда в последний раз видел полуденное солнце.

Деметриос скучал. Царица уже набила ему оскомину.

Теперь он с недоумением вспоминал свою радость и гордость, которые овладели им три года назад, когда царица, соблазнившись скорее его молодостью и красотою, нежели славой гениального скульптора, призвала его к себе и велела объявить о его появлении у Вечерних Дверей дворца. До сих пор эти самые двери воскрешали в нем одно из тех воспоминаний, которые своей чрезмерной нежностью в конце концов отягощают душу и становятся непереносимы.

Царица приняла его в одиночестве, в своих личных покоях, состоявших из трех маленьких комнат. Она возлежала на левом боку, утопая в море зеленых шелков, которые, бросая отсветы на ее черные локоны, придавали им странный пурпурный оттенок. Ее молодое и прекрасное тело было облачено в откровенно-бесстыдный наряд, который специально для нее сделала одна фригийская куртизанка и который не скрывал ни одного из всех тех двадцати двух потаенных местечек, зная которые, опытный любовник может довести женщину до умопомрачения. Костюм был настолько удобен, что даже неистощимому на ласки и эротическую фантазию любовнику не нужно было снимать его с царицы.

Деметриос, почтительно опустившись на колени, поцеловал, словно драгоценность, маленькую ножку царицы Береники.

Госпожа встала.

Словно обычная рабыня, которую пригласил позировать скульптор, она без стеснения сняла корсаж и подвязки, освободилась от налета кисеи, сняла даже браслеты и перстни и стала, раскинув руки, подняв голову, украшенную ниткой кораллов, касавшихся ее щек.

Она происходила из рода Птолемеев и была сирийской принцессой, а через Астарту, которую греки называли Афродитой, считалась родственной и с богами. Деметриос знал, как она гордилась своим происхождением. Поэтому он не удивился, когда царица высокомерно произнесла: «Я происхожу от Афродиты. Возьми же свой мрамор и резец и покажи мою красоту народу Египта. Я хочу, чтобы мой образ обожали так же, как образ Астарты».

Деметриос с первого взгляда угадал те глубины чувственности, которые таило это прекрасное тело, а потому, признавшись: «Я поклоняюсь двум богиням», — смело обнял царицу. Лицо Береники не выразило ни удивления, ни гнева, однако она слегка отстранилась и спросила: «Разве ты считаешь себя Адонисом, которому дозволено касаться богини?»

— «Да», — ответил он не колеблясь. Царица взглянула испытующе, потом чуть улыбнулась и протянула задумчиво: «Пожалуй, ты прав...»

Его красота и явилась причиною того, что Деметриос сделался невыносим и даже лучшие друзья отвернулись от него; впрочем, женщины были от него без ума! Стоило ему появиться в залах дворца, как рабыни останавливались, бросали работу и начинали глазеть на него; придворные дамы умолкали, забывали сплетни и песни, и даже чужеземки не сводили с него глаз и слушали его, ибо самый звук его голоса дарил женщине наслаждение. Когда он скрывался в покоях царицы, поклонницы находили его и там, используя самые невинные и самые изощренные предлоги. Бродил ли он по улицам — складки его туники были заполнены крошечными свитками папируса, где женщины писали свои имена рядом с самыми нежными словами в его адрес, однако, придя домой, он выбрасывал все разом, даже не читая, устав от поклонения и любви.

Когда творение его рук было установлено в храме Афродиты, обитель день и ночь атаковывали его поклонницы, которые возлагали к подножию статуи розы и голубей и более поклонялись тому живому богу, чье имя было высечено на мраморе, нежели мертвому изображению богини.

Вскоре весь его дом был заполнен большими и маленькими подарками, которые он из легкомыслия сперва принимал, но потом перестал, когда догадался, что в нем видят некое мужское воплощение проститутки. Даже его рабыни предлагали ему себя! Он велел выпороть их и продать на рынке Ракотиса. Тогда рабы-мужчины, соблазненные щедрыми посулами и дарами неугомонных поклонниц Деметриоса, потихоньку начали впускать их, и он частенько, вернувшись домой, обнаруживал в опочивальне незнакомок, позы которых не оставляли никакого сомнения в их намерениях. Самые незначительные предметы его туалета и стола исчезали один за другим; а горожанки вдруг начинали хвалиться то его сандалией, то поясом, то кубком, из которого он пил, а то даже зернышками фруктов, которые он ел. Если Деметриос имел неосторожность выронить в людном месте цветок, он тут же исчезал. Женщины готовы были собирать пыль с его сандалий!

Это преследование убивало в нем всякую чувственность. Кроме того, он вступил в ту пору, когда мужчина, который по складу натуры скорее мыслитель, нежели воин, понимает необходимость провести некий водораздел между жизнью ума и жизнью сердца. Статуя Афродиты-Астарты стала как бы толчком для этого морального разграничения. Все прекрасное, что было в гибких линиях тела царицы, Деметриос воплотил в своей статуе, и ему даже стало казаться, что красота Береники иссякла, словно ее высосала мраморная богиня. И он был уверен, что не существует в мире женщины с таким совершенством тела, которое было отныне воплощено в памяти, что его идеал исчерпал себя, а значит, не о чем беспокоиться и тратить силы и внимание на женщин. Статуя — вот что отныне сделалось предметом его восхищения и его желания. Он обожал ее — и отделил от плотской красоты идею красоты духовной, сделав ее божественность еще более нематериальной, чем даже если бы она была провозглашена самыми отстраненными от мира теологами.

Итак, царица лишилась в его глазах всего того, что когда-то составляло ее очарование. Ее сходство со статуей в течение некоторого времени еще помогало ему забываться, однако этот самообман вскоре иссяк. Когда она засыпала, истомленная его ласками, он смотрел на нее возмущенно, как на самозванку, которая вторглась к нему на ложе, загримировавшись под его любимую. Однако он видел, с наслаждением находил разницу! Руки царицы были более тонкими, груди более острыми, а бедра более узкими, чем у той, настоящей. Внизу живота Береники не было тех трех складочек, которые были у мраморной богини...

В конце концов Деметриос стал равнодушным к царице.

Его поклонницы непостижимым образом прознали об этом, и хотя он продолжал ежедневно являться во дворец, всем было известно, что он уже не любит Беренику. Из-за этого женская суета вокруг него лишь усилилась, но он не обращал внимания. Ему нужно было совсем другое... какие-то перемены.