— Быстрее, Джованнино!

Я оставался один внутри хлева. Куча овец была неподвижна, козьих рогов из нее уже не торчало. Но коровы были еще живы, и, услышав, как я бегу к двери, все четверо повернули головы и уставились на меня, Поглядеть на них, не скажешь даже, что они ранены. Когда я выходил, та, что была ближе, открыла рот и выплюнула еще один сгусток крови. Снаружи продолжались крики, теперь вопили уже две женщины.

— Джованнино!

В следующую минуту, еще с ножом в руке, я уже вскочил в седло.

В начале лета убили дзу Вартулу.

Случилось это в одном селении в провинции Агридженто, которое называлось Арагона. «Ссора между бродячими торговцами», — сказали карабинеры. Я узнал об этом случайно и попросил разрешения туда поехать. Но так как постоянного места жительства у моего дяди не было, я опоздал: никого не предупредив, его уже похоронили, как бродягу. Даже моя мать ничего не знала.

Я отправился в казарму поговорить со старшиной, который был родом из Калабрии. Я хотел узнать имя того, кто убил дядю, но тогда еще не знал, как относятся к таким вещам карабинеры. То, что случилось с дядюшкой, для них были сущие пустяки. После Тури Джулиано[13] они принимали близко к сердцу только крупные дела.

— Ссора между бродячими торговцами, — повторил старшина. — Мы начали уголовное расследование против неизвестных лиц.

— Я хочу лишь знать, кто его убил.

— Я тебе уже сказал, парень: неизвестные лица. Это значит, что неизвестно, кто его убил. Это люди без дома, без семьи. Все время переходят с места на место… А он тебе кто, родственник?

Он стал расспрашивать, как меня зовут, чем занимаюсь, где работаю, как узнал о случившемся. В свои вопросы ко мне он вкладывал куда больше рвения, чем в поиски неизвестного убийцы, и, когда я ему об этом сказал, он бросил на меня недобрый взгляд и спросил, не хочу ли я случаем провести ночь в тюремной камере. Но так как дело шло уже к обеду, он от меня отцепился. Однако вещей дзу Вартулу отдавать мне не захотел. Сказал, что отправит их с карабинерами в мое селение, а когда я спросил, как же я узнаю, что он их действительно отправил, начал на меня орать и вытолкал вон.

Автобус на Палермо довез меня до развилки дороги в Муссомели, когда уже смеркалось. Весь день у меня не было ни крошки во рту, но я не ощущал голода, Я вспоминал тот майский день на пляже в Джеле, когда дзу Вартулу показал мне самое красивое, что есть на свете. Еще сегодня, после стольких лет, я не в силах этого забыть.

Дождь то лил, то переставал. Я прошагал до усадьбы пятнадцать километров. На следующее утро дон Пеппе прислал за мной. После той ночи Ноева ковчега, когда я подвергся испытанию, я понял, что окружающие начинают относиться ко мне с уважением. Также и потому, что вскоре после этого произошло еще одно событие.

Тоже ночью меня с еще несколькими товарищами послали в одну контору по строительству дороги. Это были люди с Севера, упрямцы, которые не желали ничего понимать. В этот раз нас сопровождал один из Рьези, специалист по взрывным работам. Но там, уж не знаю почему, нас поджидали карабинеры. При первых же автоматных очередях в воздух я верно оценил ситуацию и, в то время как все бросились наутек, залез в кабину дорожного катка.

На первый взгляд, это могло бы показаться глупым, но действительно никому не пришло в голову искать меня там — ведь все видели, как наши удирали в открытое поле. Однако как только весь этот бардак со стрельбой кончился, я увидел, что сбегается народ со всего селения, приехали и хозяева стройки. Оставаться в кабине катка было невозможно, но если бы я попытался бежать, меня наверняка схватили бы. Так как я загодя приметил несколько железных бочек, в которых держат воду для раствора, я перевернул одну из них, которая была пустая, и спрятался под ней.

Когда карабинеры ушли, я не боялся, что меня обнаружат рабочие. Но, конечно, лучше было бы, чтобы мне вообще не пришлось что-то объяснять и я смог бы спокойно возвратиться домой. По счастью, дело было не летом, не то в этом железном бушлате я мог бы заживо свариться на солнце. Но даже и так, просидев целый день скорчившись, без еды и питья, я был еле живой. Но в некоторых случаях надо уметь терпеть и выдержать, и я пока что не знал, что эта способность мне еще два-три раза спасет жизнь.

Как только стемнело, я выбрался из-под бочки и пустился бежать, избегая дорог и домов, и на следующий день к вечеру пришел на усадьбу, где меня не узнали даже собаки. Старший сказал, что вернулся только я один: остальных всех схватили, а одного тяжело ранили. Дон Пеппе в те дни находился в Риме. Но в воскресенье утром он приехал на усадьбу и, увидев меня, повернулся к стоявшему рядом Старшему.

— Помнишь, что я тебе говорил про этого мальчишку? Я никогда не ошибаюсь в людях.

Как я уже начал рассказывать, наутро после моей поездки в Арагону дон Пеппе прислал за мной. Я понимал, что такой человек, как он, не мог слишком уважать такого человека, как мой дядя. Но он поцеловал меня и выразил соболезнование. Я рассказал ему, что мне сказал старшина. Тогда он произнес одну фразу, которую я навсегда запомнил.

— Даже если бы ты и узнал, кто убил твоего дядюшку, все равно ты не должен был ничего предпринимать. Это я решаю, что тебе следует делать, а что нет. Когда делишь хлеб с товарищами, то и все остальное нельзя есть в одиночку. Понял?

— Да, ваша милость.

Он опустил мне в карман руку с зажатыми в ней несколькими ассигнациями, которые он приготовил заранее.

— Это на похороны. А теперь поезжай, сообщи о случившемся своей матери.

Как родной отец… Разве мог я когда-нибудь об этом забыть?

Мне выпала честь присутствовать на похоронах Калоджеро Виццини.[14] Я говорю «честь», потому что из многих, кого он мог выбрать, дон Пеппе взял с собой из Муссомели только двоих молодых — меня и некоего Лючано, который потом эмигрировал в Америку. Дело было в 1954 году. В тот июльский день стояла невиданная жара. Я надел добротный черный костюм, купленный на сельской ярмарке, потому что шить у портного я не мог себе позволить. Но так как я был высок и широк в плечах, он на мне сидел, как сшитый на заказ, и я неплохо в нем выглядел.

О жаре все позабыли и думать. Нам с Лючано надо было бегать из одного конца селения в другой, следя за всем, за чем надо было следить, и ожидали прибытия дона Пеппе с его друзьями. До похорон должно было состояться важное совещание, и провести его было решено в доме одного крупного землевладельца, пользовавшегося в Виллальбе большим весом, — преданного друга покойного дона Кало́. Один из его слуг знал всех в лицо и называл мне имена прибывших, а я запоминал, потому что дон Пеппе, прежде чем войти самому, хотел быть уверен, что собрались все, кого ждали.

После этого совещания произошло нечто, чего я не ожидал. Проходя мимо под руку с одним из своих друзей, которого я знал в лицо, дон Пеппе увидел меня и остановился.

— Вот этот парень, про которого я тебе говорил. Как он тебе нравится?

Тот окинул меня взглядом. Он не обладал такой представительной внешностью, как дон Пеппе, а походил, скорее, на крестьянина, но из тех крепких хозяев, с которыми все считаются. Он еле заметно кивнул головой.

— Кажется, парень что надо. Сколько ему лет?

— Сколько тебе, Джованнино? Двадцать? — спросил дон Пеппе.

— Нет, ваша милость. Девятнадцать.

— Прогуляйся как-нибудь, щенок, до Рьези, — проговорил мужчина, и дон Пеппе увел его прочь. Между тем шедшие за ними приостановились и всё слышали и теперь, проходя мимо, бросали на меня любопытствующие взгляды. Я молча застыл на месте. Но потом повернулся к Лючано и показал головой в сторону ушедшего незнакомца, как бы спрашивая: «Кто это?» Лючано подошел ко мне, оглянулся вокруг и шепотом назвал имя: