Анна убрала альбомы. Она испытывала неясное раздражение, словно кто-то не выполнил данное ей обещание. Но она строго заметила себе: «Ты ведешь себя нервно, неразумно, по-детски. Ты ведешь себя, как любая другая невеста. Как глупо!»

После этой нотации ей стало легче. Так бывало всегда. Потому что она знала, что она не такая, как все. Что таких, как она, нет.

Чтобы избавиться от досадливого разочарования, которое не прошло, когда она убрала фотографии, Анна решила съездить к себе, в свой собственный дом, который она переделала точно по своему вкусу.

Почему, думала она, я всегда сержусь на свою мать? За то, что она не оставила мне ни одного воспоминания о себе, за то, что была только чем-то неясным и ласковым и настолько отдавалась своей задаче продолжения рода, что почти переставала замечать своих детей, едва они покидали ее утробу… Когда-нибудь она спросит отца, чем объяснялось это маниакальное стремление иметь детей — он так хотел сына? А теперь у него есть сын, подумала она самодовольно. Роберт.

На ее дом падала сочная зеленая тень июня, смягчая четкие белые линии, пригашая сверкание краски. Даже грубый запах скипидара исчез в густом благоухании кустов душистой оливы. Весь квартал тонул в волнах разных ароматов. Чудесный уголок, подумала она. Здесь время словно остановилось: все дома были построены сто лет назад, улица вымощена булыжником. Замкнутый круг времени, подумала она. Безупречный.

Родне ее матери дом не понравился. Неделю за неделей они тряслись по булыжнику, недовольно квохча.

Ее троюродная сестра Бернадетта, строившая новый дом в предместье Метери, сказала:

— Анна, напротив нас есть изумительный участок. Лучшего места для дома и придумать нельзя.

Ее муж Эндрю, член сената штата и совладелец фирмы игорных автоматов, сверкнул профессиональной улыбкой:

— Мы были бы в восторге, если бы вы поселились рядом. И Майк, я слышал, намерен обосноваться по соседству. Все молодожены стремятся туда.

Анна улыбнулась ему в ответ, внезапно остро осознав, что у нее есть своя воля, что она способна решать сама. Я могу сказать «нет», думала она. Могу сама распоряжаться своей жизнью. Я больше не ребенок, я сама распоряжаюсь собой.

— Как это мило, Эндрю.

— Скажи отцу, пусть построит тебе роскошный дом. Это ему по карману…

Анна продолжала улыбаться мягкой, рассеянной улыбкой, которая скрывала категорический отказ.

— Я уже нашла дом, который мне очень нравится.

— Но ведь новый дом… — Сбитый с толку ее улыбкой, он не договорил.

И вот накануне свадьбы Анна смотрела на свой дом и думала: он такой, какой я хотела. И он мой. Я буду жить здесь с мужем, и мы будем счастливы. Мой дом — такой же, как я, и я люблю его.

Сколько раз буду я вот так приходить и отпирать эту калитку, старинную чугунную калитку? Идти по дорожке, скользкой и мшистой. Ведь старые кирпичи всегда покрывает мох. Подниматься по деревянным ступенькам в темных дырочках для стока воды — черные глаза, глядящие на тебя снизу. Отпирать дверь, чувствуя, как тяжелый ключ холодит руку. Чудесная дверь с овалом из граненых стеклышек в свинцовом переплете, на которых играет свет. Эта дверь нравится мне больше всего в доме.

Она постояла в передней — такой чистой, сверкающей, ждущей. Это я. Я умею делать вещи моими.

В отличие от моей матери… Если бы я умерла, то люди видели бы мое отражение в этих вещах. А моя мать не оставила своего отражения. Ничего, кроме нескольких платьев в стенном шкафу. И меня. И Маргарет.

Она прошла через прихожую, проведя пальцем по полированному столику из красного дерева, и заглянула в гостиную. Бледно-зеленые обои, зеленые шторы и массивная темная мебель. Даже сигаретницы наполнены, Она открыла одну, чтобы проверить. Да. Не научиться ли ей курить? Пожалуй. Она представила, как сидит у камина и смотрит в окно на пышные кусты душистой оливы, сжимая в пальцах золотой мундштук, а на столике рядом лежит открытый золотой портсигар…

Она поднесла сигарету к губам. В рот просочился кислый, жгучий вкус табака. Она покатала его на языке. Это был вкус взрослого мира.

С незажженной сигаретой во рту она обошла весь дом. Ни пылинки на натертых полах, ни пятнышка на сверкающих окнах. На кухне она бросила сигарету в новенький бачок для мусора. Здесь пахло воском, свежей краской и линолеумом. Плита ни разу не зажигалась, в холодильнике, кроме льда, ничего не было. Копоть и чад не касались этих стен. Как и запах пота. Кухня была безупречной и нетронутой. Скоро плита покроется брызгами жира, кастрюли потеряют свой первозданный блеск. Полки будут уставлены продуктами, подошвы затуманят этот натертый воском линолеум. Даже поздно вечером, когда все уйдут, в кухне останутся запах стряпни и отзвуки дневной суеты. В кухне собираются все отголоски дома.

Она поглядела из окна на задний дворик. У деревянной изгороди хедихиум клонил розовые восковые цветы. Если открыть дверь, подумала она, я почувствую их аромат. Но она не стала открывать двери — в дом могла попасть пыль.

Дом был безупречен, если не считать второй спальни, где она пока устроила что-то вроде кабинета. Там стояли два застекленных книжных шкафа и большой радиоприемник. Эту комнату она обставляла без всякого плана. В дальнейшем тут будет детская. Тогда она повесит на окна кисейные занавески, всюду будут кружева, а в углу — старомодная колыбель из вишневого дерева. Она уже видела, как ребенок спит вон там, у окна, где больше солнца и где легкий ветерок колышет занавески. Она видела сосредоточенный взгляд голубовато-серых глазок… Сначала она собиралась ничего сюда не ставить и просто запереть дверь, но это слишком напоминало спальню матери. Думала она и о том, чтобы сразу устроить там детскую. Так было бы практичнее — ведь тогда, забеременев, она могла бы сосредоточить все внимание на заботах о своем растущем животе… Но нельзя обставлять детскую, еще не выйдя замуж.

Она нерешительно остановилась на пороге спальни. Здесь все было бледно-кораллового оттенка — шторы, обои, ковры. Комната окутывала ее розовым светом, гладила кожу, льстила ей. Даже абажуры того же тона.

Для брачной ночи это лучше. Лучше, чем отель, чужое место, которого я больше не увижу.

Она заранее обдумала и это. После свадебного приема они поедут сюда, а медовый месяц начнут на следующий день.

— Это не покажется глупо? — спросила она Роберта.

— Делай, как тебе нравится, детка.

Она нервно сжала губы.

— Роберт, помнишь, как в «Маленьких женщинах», когда Мег вышла замуж за Джона Брука, они идут через луг к своему коттеджу и с этого начинается их супружеская жизнь? Так просто и вместе с тем… благородно.

(Ее сестра Маргарет сказала кисло: «А у них ни на что другое денег не было».)

— Я не читал «Маленьких женщин», — сказал Роберт.

— Очень многое так пошло, ты не находишь, Роберт? — Ее голос дрогнул.

— Детка, я заранее согласен на любую свадьбу и любой медовый месяц.

— Это у меня нервы, Роберт. — Она чуть улыбнулась. — Просто нервы.

Но дело было в другом. Она пыталась высказать что-то очень для себя важное, пыталась облечь свои мысли в слова, но, едва начав говорить, терялась.

Ее невидимые руки начинали сгребать слова, уносить их назад, внутрь. Прошло немало времени, прежде чем она убедилась, что нашла их все, собрала, точно рассыпавшиеся бусинки, с воздушного пола и сложила внутри себя — там, где им положено быть. Только после этого она почувствовала себя спокойной.

(И теперь ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили без помощи и советов. Если она не способна точно представить себе супружеский акт — эти слова, «супружеский акт», вновь и вновь повторялись в ее сознании, — это никого, кроме нее, не касается. Ее раздражали неловкие наставления тети Сесилии: «Через это проходят все женщины, милочка. Не забудь подшить простыню». Тетя Сесилия такая отличная хозяйка — ее дом сверкает и блестит, а ее сыновья снимают ботинки в передней и надевают домашние туфли…)