— Как мед, — восторгалась она, — только еще вкуснее. Я бы ее кажин день ела.

— Каждый, — поправил ее Кубик.

— Кажин! — заупрямилась Нинка. — Ишь, чего придумал! Мама что, хуже тебя знает?

— Пусть будет «кажин», — согласился художник, — твоя мама для меня — самый уважаемый человек. И если она говорит «кажин», значит, есть и такой вариант слова. — И Кубик в который раз принялся нахваливать бабушкин борщ, а та в ответ повторяла, что сварила в борще все, что растет в огороде: и петрушку, и свеклу, и зеленый лук…

Славик поглядывал на Нинку и думал, что НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО не расскажет ей про пришельцев.

А тайна эта уже ворочалась в нем и, честно говоря, искала выхода. Славику ужасно хотелось с кем-то поговорить об инопланетянах, что приземлились на бабушкином огороде и поселились в гнездах для кукурузных початков.

Несколько раз он ловил на себе взгляд художника, — тот что-то необычное в нем заметил, — но взгляду его пока не отвечал.

Художник ел и рассказывал:

— Я давно уже заподозрил, что у дней, которые мы зовем привычно понедельниками, вторниками, средами и так далее, есть и другие имена…

Дети подняли на Кубика глаза.

Художник поглядывал на них, будто искал, кому его рассказ подходит больше.

— Другие имена, — повторил Кубик, — свои…

Пока что все на него смотрели одинаково, ожидая, что будет дальше. Бабушка только отвлеклась на минуту — добавила внуку картошки, а Нинке — сгущенки.

— Идем мы сегодня с Нинон навстречу солнцу… — Нинка перестала лизать сладкую ложку и уставилась на Кубика своими колокольчиками. — Идем, она зева-а-ает. Так зевает, будто все проглотить хочет.

— Дак в такую-то рань встамши, кто ж не зевает! — не осталась она в долгу.

— Зевает, значит, а тут кто-то ей говорит — басом говорит, — художник сгустил голос, — спрашивает у нее: «Это ты ко мне обращаешься?»

Нинкин рот открылся, словно она захотела что-то сказать.

— «Если ко мне, — басил Кубик, — то чуть погромче говори, я ведь еще далеконько!» Нинон со страху присела — и ко мне, и то-оненьким голоском, как у синички, спрашивает: «Дядь Вить, это кто?» А тот бас вместо меня ей отвечает: «Дак ведь я День нонешний, не признала ты меня разве?»

— Поди, выдумываешь? — неуверенно спросила Нинка.

— Это я-то? — пробасил Кубик. — Да ни в жизнь! Все — чистая правда. — Теперь он обращался к Славику, в Нинку глазами постреливая и в рыжую бороду незаметно посмеиваясь. — «Я ведь, говорит, День нонешний, по-вашему, значит, После-Дождика-Четверг, а по-нашему так Авдей Поликарпович. Вот поработать вышел…»

Нинка облизнула ложку и вытаращилась на Кубика.

— Моя Нинон меня за руку хватает и Дню шепотом — не испугалась все-таки: «А чё ты, интересно, делать-то будешь?» «Я?» — перешел на бас художник. — «О-о! Моих дел не перечесть. Вот сейчас травы буду от росы сушить, землю согревать, леса и пшеницу растить. Потом ветрам-баловникам хвосты укорачивать, чтоб не шибко буянили, делом занимались. А с ветрами управлюсь, буду все на земле красить».

— Это как? — спросил Славик.

— «Красить-то?»— ответил День устами Кубика. — «То дело хлопотное. Главное, все цвета должны быть разные. Вот смотри: помидоры — красные, сливы — синие, абрикосы — сами знаете, какие, на баклажаны много краски уходит, смешивать приходится, цвет у них сложный, яблоки — те все разноцветные, недаром говорят — расписные…»

— А цветы-то, цветы-то забыл? — подсказала увлекшаяся рассказом Нинка.

— «И цветы, — согласился День Авдей Поликарпович. — Каждый кисточкой, чуть он раскроется, тронь, да не раз — как, например, анютины глазки. Так и корпишь над каждым… А черешня, а вишня, а ягоды! Все грибы в лесу под кустами отыщи и шляпки покрась — да цвет не дай бог перепутать, а то ведь отравится кто! Ого-го сколько работы! К вечеру так умаешься, что еле до горизонта доплетешься. Ну, правда, напоследок еще закатом полыхнешь — а в нем все краски до единой. Завалишься за горизонт — и спать, отдыхать. Проснешься, а ты уже не Авдей, а Данила или Евсей…»

— А чего у тебя все дни — мужики? — привередливо спросила Нинка. — Женщин-дней неужто не бывает?

— Да что ты! — нашелся и тут Кубик. — А среда, а пятница? А суббота? Трое мужчин и как раз три женщины. Народом все предусмотрено, полное, заметь-ка, равенство! А седьмой день — воскресенье — ни он, ни она. Значит, общий.

— А звать-то женщин как? — не унималась Нинка.

— Первое имя — Анна…

— Как мою мамку, — удовлетворилась наконец Нинка. И подвела итог — Выдумщик ты, Кубик, укороту на тебя нет!

— Неужели не интересно? — всерьез (чему Славик удивился) забеспокоился художник.

— А чё в выдумке интересного! — резанула правду-матку Нинка. — Ты бы коров, как моя мамка подоил, было б тебе не до баек.

— Ну, Нин… — Кубик растерялся, — не всем же доить коров. Кто еще хлеб сеет, кто комбайны делает, кто конструирует…

— А кто по лугам цельное лето ходит, да краску по белому размазывает! — рубанула Нинка. — Ты бы вон мою мамку лучше нарисовал!

— А что! — ожил художник. — И напишу. — К Кубику возвращалась уверенность. — Возьму и напишу. Молодец, Нинон! Прямо умница! Такую идею подала!

— То-то, — сказал Нинка, вставая. — А то ходит по лугам, ходит, вчерашний день ищет.

— Может, ты и тут права, Нинон, — вздохнул Кубик, — ищу я, кажется, вчерашний день, а сегодняшний мне глаза слепит…

Нинка, победно на художника и на Славика глянув, — порядок здесь явно был ею наведен, — взялась помогать Полине Андреевне убирать, а Славик смог наконец вступить в разговор.

— Дядя Витя, — сказал он то, что было все время у него на языке, — а вот что бы вы сделали, если б встретили в нашей деревне пришельцев?

— Я? — чисто по-детски переспросил Кубик, он все еще от грустной мысли о вчерашнем дне не мог отделаться. — Я? Я бы… Я бы сказал им: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит…»

Славик, а он собирался было встать, так и шлепнулся на табуретку.

— Откуда вы знаете их язык?!

— Знаю, — снова грустно ответил Кубик, — я много чего знаю. Может, даже слишком много. Но именно это мне и мешает работать…

Взрослого друга у Кубика в деревне не было, и поэтому он иногда говорил Славику то, чего тот не понимал и что, очевидно, было понятно только взрослому.

После обеда женщины стали мыть посуду, а мужчины уселись на крыльце.

День был… Нет, об этом надо подробнее. Уж коль среди наших героев есть художник, будем время от времени смотреть на все его глазами.

А Кубик, едва выйдя на крыльцо, прищурился и осмотрел день, словно натурщика, который, пока художника не было, изменил положение, и тени на нем сместились.

День был зеленый, голубой и желтый. Желтыми были солнце, подсолнухи и цветы «золотой шар» в палисадниках.

По двору ходили куры и петух. Хвост бил из петуха разноцветным праздничным фонтаном. Куры разгребали землю, что-то склевывали и переговаривались:

— Ко-о-о, ко-ко-о… Ко-ко-о, ко-о-о…

Понять их было легко:

— Какой-то ка-амеше-ек… Песо-о-ок… А вот и зернышко-о-о… А вот и семечко-о-о…

Петух чем-то ужасно гордился. Скорее всего хвостом. И еще, вероятно, гребешком, глядя на который, между прочим, люди придумали корону своим царям. Потом о сходстве короны и петушиного гребня позабыли, а зря.

Петух вниз почти не смотрел, а разрыв землю сильными ошпоренными ногами, краем глаза замечал в ней червяка. Он сзывал кур:

— Чер-вяк!

Куры, кудахтая, со всех ног кидались отведать червяка, ссорились, клевали друг друга, а петух, отвернувшись от них, свысока оглядывал двор, в надежде, что кто-нибудь еще, кроме дур-кур, заметит, какой он:

и большой,

и сильный,

и красивый,

и умный,

и червяка умеет находить в одно мгновение…

Кубик не сводил глаз с петуха.

— Все нынешние болезни, — неожиданно объявил он, — происходят оттого, что люди почти перестали смотреть на кур. Мы их видим только голыми и замороженными. Кошмар! Разве снимет замороженный петух стресс, который ты получил на работе? Будь я врачом, то прописывал бы не таблетки, а куротерапию, то есть смотрение на живых кур с целью исцеления.