На улицах меня поразило почти полное отсутствие наших, советских людей - одни немцы. По мостовой шли легковые и грузовые автомашины с немцами, по тротуарам - немецкие солдаты и офицеры. На углах, в резиновых плащах, в касках, с большими бляхами на шее и дубинками в руках, стояли гестаповцы. Везде слышалась немецкая речь.

Каким чужим и враждебным показался мне город! Последний раз я проходил по этим улицам под непрерывными разрывами бомб, но и тогда мне не было так жутко.

На столбах, на заборах - приказы. Я все их внимательно прочел.

«Приказываю всем жителям города и его окрестностей в трехдневный срок зарегистрироваться в городской управе и в гестапо. За неисполнение приказа - расстрел.

18 ноября 1941 года.

Германская полиция безопасности».

«Приказываю всем рабочим, служащим, иженерно-техническим и другим работникам зарегистрироваться на бирже труда и работать по указанию немецких властей. Неявка на работу будет рассматриваться как саботаж, и виновные в этом будут расстреляны».

«1. Кто с наступлением темноты без письменного разрешения немецкого командования будет обнаружен на улицах города, тот будет расстрелян.

2. Движение в дневное время как по шоссейным, проселочным дорогам, так и вне дорог за городом [49] без разрешения немецкого коменданта не разрешается. Нарушители будут расстреляны…»

А вот и пункт, непосредственно касающийся Пахомова:

«3. Во всех домах и улицах щели и входы в катакомбы должны быть немедленно заделаны прочными каменными стенками.

За неисполнение - расстрел…»

Я задумался: делают это немцы в порядке предупреждения или уже нашелся какой-нибудь предатель и донес о партизанах?

Были приказы об обязательной регистрации скота и птицы, о сдаче теплой одежды и белья для германской армии и другие приказы. И везде расстрел, расстрел… Меньшей меры наказания не было.

Я повернулся, чтобы итти дальше, и остановился: у подъезда дома лежала молодая женщина в изодранном платье, с растрепанными светлыми волосами. В правой руке ее был зажат окровавленный платок. Видно, она лежала уже не первый день.

- Бегите, немцы схватят! - услышал я вдруг испуганный шопот за спиной. - Мужчин ловят! - повторила торопливо проходившая мимо меня незнакомая старушка.

Я оглянулся. Со стороны улицы Карла Либкнехта немцы гнали большую толпу мужчин. Бежать поздно. Перешагнув через труп, я спрятался в подъезде. Толпу прогнали мимо. В ней были и подростки и старики. Солдаты автоматами подталкивали отстающих.

Переждав немного, я вышел на улицу, свернул в первый попавшийся переулок и окольными путями добрался домой.

Я вызвал «Семена», «Машу», «Николая». Конечно, наши не ждали хороших новостей, и все-таки мой рассказ ошеломил всех.

Документы у нас были в порядке, и чтобы не вызывать подозрений, мы решили немедленно пройти регистрацию. На другой день я пошел в городскую управу, зарегистрировался. Немцы остро нуждались в специалистах, [50] поэтому я на бирже труда встал на учет как не имеющий профессии инвалид второй группы.

И в управе и на бирже людей было много. Разговаривали шопотом, оглядываясь. Я потолкался в народе, послушал о новых порядках в городе.

Ворвавшись в город, немцы прежде всего начали уничтожать культурные учреждения. Прекрасный клуб камыш-бурунских рабочих они разграбили и устроили там конюшню. Из городской библиотеки книги выбрасывали во двор и сжигали на костре.

На горе Митридат стояло старинное здание музея, где были собраны богатейшие материалы тысячелетней истории Керчи. Все исторические ценности немцы немедленно уничтожали.

Недалеко от Сенного базара был так называемый Царский курган - раскопки древней гробницы. Там немцы устроили уборную.

- А в городской управе - Токарев, - сказал какой-то старик. - Токарев и Бамбухчиев.

Позднее через Ларчика и Василия мне удалось выяснить, что это за люди.

Шестидесятилетний Токарев был городским головой во время оккупации немцами Керчи еще в восемнадцатом году, и теперь они снова посадили его на эту должность. Бамбухчиев - жулик, аферист, неоднократно судившийся за кражу. В управу вошли и некий Яншин, осужденный по делу промпартии, и петлюровец Данилюк. О других я пока ничего узнать не смог. Городскую полицию немцы набрали из уголовников.

Возвращаясь с биржи, я неожиданно встретил своего квартирного хозяина с улицы Кирова. Пошли вместе.

- Что ж так скоро из деревни вернулись?

Вид у него был очень расстроенный. Он оглянулся и быстро зашептал:

- Вернулся, а жить негде. Немцы в доме конюшню устроили. В квартире лошади. Солдаты где стоят, там и гадят. Свой дом, а на улице живу. Что делать?

Я поглядел на него, многозначительно помолчал и сказал:

- У меня есть знакомые немцы. Я открываю столярную мастерскую. Если вы меня пустите в свой дом, попробую помочь. [51]

Старик обрадовался, но стал прибедняться, торговаться, а попутно клясть своих сыновей, которые не послушали его, ушли с красными. С красных какой теперь толк? А вот невестка-то с ребенком у него на шее.

- Петр Иванович! - спросил он вдруг. - Вы вот с немцами знакомы. Что они там, про Анапу ничего не говорят? Скоро возьмут ее?

- А зачем вам Анапа?

- Как же! У меня там лавка была, большой дом. Большевики отняли. В доме школу устроили. Я потому и переехал сюда.

- Хорошо еще, что школу, не конюшню, - не без ехидства заметил я. - Дом, наверное, в порядке.

- В порядке, в порядке. Как думаете, ведь отдадут?

Мы дошли до сквера Ленина. Старик вдруг остановился и испуганно схватил меня за локоть:

- Господи! Никак люди висят!

На деревьях возле разрушенного памятника Ленину висели три человека. Одеты они были в потрепанные ватники, на ногах - ботинки с обмотками. У каждого была приколота на груди бумага. Написано по-русски: «По. вешен как партизан». На окровавленные, обезображенные лица страшно было смотреть. Очевидно, их повесили недавно, а перед казнью пытали.

Около повешенных молча толпились женщины и дети. Они с ужасом смотрели то на трупы, то друг на друга. Немцы же, проходившие мимо, с удовольствием посматривали на толпу.

Постепенно народ стал расходиться. Мы с хозяином тоже вышли из сквера. Я обещал зайти к нему, и мы расстались.

Вид казненных произвел на меня очень тяжелое впечатление. Я решил проверить, живы ли мои подпольщики, и зашел к Поле Говардовской. Она была сильно встревожена и очень обрадовалась моему приходу.

- Знаете, со мной получается скверная история. Сначала шло все хорошо. И на новую работу при помощи Сироты устроилась - продавщицей в магазине, и на эту квартиру переселилась. Никто и не подозревал, что я еврейка. Но с эвакуацией родных ничего не вышло. Мать узнала, что немцы потопили пароход с рабочими, и наотрез отказалась ехать. Как назло, накануне прихода немцев [52] бомба разбила в деревне наш дом, и мать с сестрой приехали в город. Меня в это время дома не было. Мать сказала соседям, что я ее дочь, и все узнали, что я еврейка. А тут - вы слышали? - приказ немцев о регистрации евреев в гестапо. Мне пришлось пойти вместе с матерью и сестрой.

Теперь и я встревожился.

- Очень скверно, что так вышло. О чем же с вами говорили в гестапо?

- Ни о чем. Записали только фамилию, имя, адрес и приказали носить белую звезду на груди.

Девушку необходимо было спасти. Я предложил ей оставить мать и сестру в этой квартире, устроить фиктивный брак с «Николаем», переменить фамилию и переселиться в другое место.

Поля отказалась:

- Мать не согласится; а если я уйду потихоньку, она будет меня разыскивать и может погубить не только меня, но и вас.

Я просил ее постараться убедить старуху. Она обещала. Дал ей пароль и адрес, по которому она могла меня найти.

Ушел я от Поли очень подавленный. Меня мучило, что я согласился оставить ее в Керчи.

Домой я вернулся в тяжелом настроении. Повешенные не выходили из головы.

Меня, все время тревожила мысль: неужели немцы знают о партизанах и поэтому издали приказ замуровать входы в каменоломнях?