Хозяева их - в прошлом богатые люди - имели прибыльные огороды, им принадлежал чуть ли не весь квартал, застроенный теперь этими маленькими домиками. Они ждали немцев, надеясь, что к ним вернется земля.

- Уток и кур откармливают, - сказала «Маша». - Готовятся фашистов угощать.

Клера привела Ларчика. Мы познакомили его с «Семеном» и «Машей». Увидя бутылки, Ларчик просиял.

Позвали хозяйку. Но та, видимо, действительно решила до конца войны сидеть в щели. Она даже ночевала там. Это было нам очень кстати: никто не мешал устраиваться.

Пользуясь отсутствием посторонних глаз, мы быстро перенесли все необходимые для подполья вещи к себе на квартиры. Вино Ларчик закопал в курятнике. Часть денег взял «Семен». Триста пятьдесят тысяч рублей мы с Лидией Николаевной уложили в ящик и под видом «мануфактуры» [40] вместе с Ларчиком закопали у него в сенях, в земляном полу. На это место поставили большую бочку с квашеной капустой. Чтобы окончательно уверить Ларчика, что в закопанном ящике содержится мануфактура, я дал его жене несколько метров ткани для ребятишек и сказал: «Если нужно будет, дам еще».

Через Ларчика я познакомился и со вторым нашим соседом - Василием. Боец истребительного батальона, он находился на линии обороны на горе Митридат и должен был эвакуироваться вместе с частями Красной Армии. Василий просил нас позаботиться о его семье, которая оставалась в городе, и мы обещали это сделать.

Немец бомбил Керчь почти непрерывно, но боя еще на было слышно. Только 10 ноября мы явственно услышали отдаленную канонаду и увидели вспышки огня.

Сирота оставался в городе до последнего момента. Я все время держал с ним связь и получал информацию о положении на фронте и в городе.

15 ноября я случайно столкнулся с ним на улице недалеко от горкома. Немцы были уже в Камыш-Буруне и обстреливали город из орудий и минометов. За горой Митридат, совсем близко, шел бой с пехотой противника. Сирота был очень встревожен. Он оглянулся по сторонам и незаметно кивнул мне. Разговор с секретарем горкома на улице - грубейшее нарушение всех правил конспирации, но что было делать! Явочная квартира моя была к тому времени совершенно разрушена, а другой еще не нашлось.

В эту минуту опять начался налет. Раздался хорошо знакомый противный свист падающей бомбы. Я побежал и прыгнул в одну воронку с Сиротой.

- Оставляем город, - торопливо говорил он. - Войска переправляются на Кубань. Горком и штаб переехали в Ени-Кале. Здесь остается только заслон, чтобы обеспечить эвакуацию оставшихся войск и техники. Магазины и склады открываем для населения. Пусть забирают, что осталось. Пролив немец жутко бомбит. Потопил, гад, наш пароход с рабочими. Твое последнее задание выполнил. В деревне Капканы затопили одиннадцать лодок. Рыбацкие сети припрятаны. Пароль твой передал.

Эти лодки я намеревался в случае необходимости использовать для. связи с советским берегом. [41]

Раздался оглушительный взрыв. Нас осыпало землей. Когда я поднял голову, Сирота, пригнувшись, бежал к горкому. Он на мгновение остановился, увидел, что я жив, улыбнулся и побежал дальше.

Я тоже поднялся и, когда самолеты скрылись, стал пробираться к себе.

Наступила ночь. На нашем дворе никто не скал. Мы то и дело выходили за ворота и прислушивались. Над городом и проливом стоял тяжелый грохот разрывов. Полыхали пожары.

К рассвету все затихло.

- Смотрите! - вдруг испуганно вскрикнул Ларчик, указывая на гору Митридат. - Немцы! Ей-богу, они!

Глава третья

- Где, где немцы?

Я изо всех сил напрягал зрение, но над городом стоял дым пожара, и я ничего не видел.

- Вон, смотрите! На самом верху, у часовни. И пешие, и конные. А вон справа цепочкой с горы спускаются.

Скоро я разглядел движущиеся точки; появляясь из-за горы, они спускались к городу, и их становилось все больше и больше…

Немцы на нашей земле! У меня сжалось сердце. Я-то познакомился с немцами еще двадцать семь лет назад и хорошо запомнил это знакомство. Есть вещи, которых забыть нельзя.

Да, я бежал в четырнадцатом году из сибирской ссылки в Германию, полагая понаслышке, что там народ культурный и свободный. Нанялся сезонным рабочим к фермеру и работал честно. Мне хотелось, чтобы меня уважали. Мне нравились немецкая черепица, порядок, аккуратность. Я думал многому научиться.

Три сына фермера имели высшее образование. Я был хорошим работником, они не могли этого не видеть, и все-таки очень скоро я услышал излюбленное немецкое выражение: «Руссише швайн!»

- Вы должны изменить свой ужасный русский вид, - сказал мне как-то старший сын хозяина, указывая [42] на мою сатиновую косоворотку, сапоги и картуз. - А то вы можете напугать нашу скотину.

Помню, первое время за обедом я старался оставлять немножко супа на тарелке: пусть немцы не думают, что мы, русские, обжоры. Но хозяйка обрадовалась и стала каждый день убавлять мне суп на такое количество ложек, какое я оставлял. В конце концов я стал получать меньше половины тарелки.

Выдавая мне два бутерброда по утрам, немка машинкой строгала сыр и ветчину. Эти аккуратно сделанные бутерброды просвечивали, в лунную ночь через них можно было считать звезды.

Порядок в доме действительно был: в такой-то час встать, в такой-то час в кирху, в таком-то ящике такое-то белье, перевязанное такой-то ленточкой. Жили мои хозяева богато. Но за стакан горячей воды для бритья с меня вычитали пфенниг. Я мог надорваться на работе, но все равно был для них только «руссише швайн».

Я сбежал, даже не взяв расчета…

А объявление в Кенигсберге: «Сдается комната, только не русским». Мой квартирный хозяин, кондуктор трамвая, с длинными усами, закрученными кверху, походил на императора Вильгельма, портрет которого висел у него в комнате. На противоположной стене находился небольшой портрет Карла Маркса. Хозяин, заметив мое недоумение, пояснил с усмешкой, что он - социал-демократ и Маркс принадлежит ему, а кайзер - это жене.

- Мы, немцы, любим порядок. У нас всему есть свое место.

У них действительно было место всему, кроме человечности. Этот бездушный, автоматический порядок так замучил меня, что я решил вернуться в Россию: каторга, и та лучше!

…И вот немцы пришли к нам устанавливать свой «новый порядок»! Как победители, как хозяева идут они по нашей земле.

В эту минуту я не на шутку испугался, что у меня нехватит силы жить рядом с ними. Я покосился на Клеру, на Ларчика: они ведь немцев еще не знают.

Мне казалось тогда, что я уже все знаю о немцах.

- Гостей встречаете? - раздался позади нас тихий голос. [43]

Я вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, увидел Василия. Глаза его были воспалены от бессонных ночей. Плотная, коренастая фигура как-то съежилась, согнулась. Серое, землистое лицо, измазанные грязью одежда и вещевой мешок сразу выдавали бойца.

- А ты почему остался? - изумленно спросил Ларчик.

- Не успел эвакуироваться. Всю ночь протолкался на переправе, ничего не вышло.

- Много народа осталось?

- Нет. И я бы уехал, налетел немецкий самолет и начал бомбить. Мы не успели сесть. Катер отчалил.

- Немцы идут! - волновался Ларчик. - Прячься скорей!

- Да куда теперь спрячешься? - Василий растерянно оглянулся. - Найдут, хуже будет.

- Иди во двор, - подтолкнул я Василия, - переоденься скорей и займись чем-нибудь по хозяйству.

- Ступай, ступай, Вася! - Ларчик плотно прикрыл за ним калитку и добавил озлобленно: - Вот, зараза, до чего дожили!

- А ты разве не военнообязанный? - спросил я у Ларчика.

- Нет, освободили. У меня глаза больные и ревматизм замучил.

В одиночку и звеньями пролетали к морю вражеские самолеты. Доносились глухие взрывы. Дымилась догорающая мельница. В городе было совершенно тихо, как на кладбище. И в этой страшной тишине появились первые немцы.

Один за другим они перебегали площадь по направлению к нашей улице.