— А мы вам нисколько не мешаем. Машину вашу не трогаем. Целуйтесь, если вам это нравится, — дерз­ко говорит один из мальчишек, явно презирая чело­века, который имеет возможность носиться по городу на мотороллере, а вместо этого стоит на набережной как столб, держит за руку взъерошенную рыжую девчонку и смотрит ей в глаза, будто во всем ми­ре нет ничего увлекательнее этого дурацкого за­нятия.

И именно потому, что мальчишка предложил Ген­надию делать то, чего ему больше всего хотелось, Геннадий страшно рассердился.

— Вот я тебя сейчас! — грозно начал он. Но Асе шумная толпа мальчишек напомнила о том, что она увидела сегодня утром и чего не имела права за­бывать.

— Оставь их, Генка. И послушай, — Сказала она, — ты должен мне помочь. Я очень на тебя на­деюсь.

— Говори, — сказал   Геннадий   с   надеждой, — я сделаю все, что ты скажешь.

— Мне нужно узнать, где живет один мальчик.

— Какой еще мальчик? — крикнул Геннадий. Вот, значит, как она понимает дружбу!

— Совсем маленький, ему лет двенадцать-тринадцать.

— А-а, — сказал Геннадий, — это другое дело. Ну, и зачем он тебе?

Ася рассказала про утреннюю встречу с мальчи­ком, просившим милостыню. Она умолчала только о причине, которая привела ее в церковь.

— Сделаю все, — пообещал Геннадий. — Через два дня, самое позднее — через три тебе будет все о нем известно.

— Ты очень хороший, — еще раз сказала Ася. — Спасибо тебе.

Теперь пути к объяснению были отрезаны. Генна­дий почувствовал это с горечью и каким-то облегче­нием. И все-таки жить было очень интересно!

На Крымском мосту он купил Асе на все остав­шиеся деньги нарциссов. Потом на полной скорости отвез ее домой, проводил до дверей, не спрашивая больше разрешения, едва прикоснувшись губами, по­целовал в холодную щеку и сбежал по лестнице, чув­ствуя, что у него даже сердце щемит, так оно пере­полнено...

А Ася зашла на минутку к Марине. Марина и ее родители пили чай и досматривали по телевизору старый фильм «Неоконченная повесть». Асю тоже усадили пить чай и смотреть телевизор. Она видела на экране красивую женщину-врача, которая выле­чивала больных одним своим видом и необыкновен­ной чуткостью, а потом сама влюбилась в хорошего человека, мучилась от этого, но лечить после всех пе­реживаний стала еще лучше.

Ася смотрела на экран, а сама думала о том, что теперь с ней будет. Когда передача закончилась и за столом стали обсуждать увиденное, у нее на глазах заметили слезы, Марина сказала:

— Мне тоже очень понравилось. Замечательная вещь! А какая внешность у этой актрисы! И к тому же еще талант. Надо же!.. Я бы на такую внешность даже без таланта согласилась.

Ася подтвердила, что и картина замечательная и внешность тоже замечательная. А потом ушла домой, уткнулась в подушку, и все опять началось с того места, на котором она вчера не могла уснуть. Что же будет? Что будет, то будет! Ждать? Чего? Наде­яться? На кого? Ну нет, она так не оставит Павла. Она его разыщет. Ему нужно помочь. А если нельзя помочь, с ним нужно хотя бы еще раз поговорить. Должна же она знать, что происходит с Павлом после того, как они расстались.

Ася приняла это решение и сразу уснула.

Если бы у Павла спросили, как он добрался до вокзала, расставшись с Асей, в какие переулки сво­рачивал, какие улицы переходил, как на метро ехал, он, наверное, не смог бы ответить.

Вот и наступил час решительного объяснения, ко­торого он ждал и страшился. Теперь все!

— Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? — спро­сил, посмеиваясь, Добровольский, после того как они встретили Асю в городе. — Ну, знаешь, легче верб­люду пройти сквозь игольное ушко, помяни мое слово.

— Это не твое слово. Это из писания, — ответив Павел, стараясь говорить так, будто его этот разго­вор не волнует.

— Из писания? Тем более, — сказал Доброволь­ский, а потом неожиданно сочувственно протянул: — Трудненько тебе придется... Вот ведь как оно бы­вает: «Чему посмеяхомся, тому же и послужиша». А она ничего. С изюминкой! Да ведь сказано: чем труднее отречение, тем более заслуга. На том свете зачтется.

Добровольский любил начать на лексиконе бурсаков, потом ввернуть словечко из своего вполне светского прошлого, а кончить чем-нибудь настави­тельным и отдающим божественностью. Впрочем, во всех своих трех манерах попеременно он говорил только с Павлом и то с недавних пор. Вот и сейчас он, щеголяя памятью, процитировал:

— «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Держи дальше от нее путь свой и не подходи близко к дверям дома ее». Неплохо! А? Соломона не зря прозвали мудрым!

— При чем тут чужая жена? — возмутился Па­вел.

— Не все, мой влюбленный друг, надо понимать в прямом смысле. А в переносном она тебе, увы, чужее чужой. Жаль, грамматика так оказать не по­зволяет.

— Ты можешь больше не говорить со мной об этом? — хмуро спросил Павел.

— Я-то могу. Ты не можешь! — уверенно ответил Добровольский.

И он был прав: Павлу хотелось говорить об Асе. Больше говорить было не с кем, и он говорил с Доб­ровольским: все-таки тот по-своему неплохо к нему относится.

Добровольский слушал Павла терпеливо, внима­тельно, а однажды с интересом спросил:

— А ты ей все про себя рассказал?.. Молчишь? Понимаю. А ведь рано или поздно придется ей рас­сказать. Вот тогда попрыгаешь. Отступился бы сра­зу, а?

Добровольский был прав. Но именно потому, что он был прав, у Павла после таких разговоров безна­дежно портилось настроение. Он понимал, что так нельзя, но все оттягивал и оттягивал решительное объяснение с Асей. И вот оно позади. Она сама на­чала этот разговор, сама повернула его так, что им пришлось расстаться. И очень хорошо! Все равно это не могло продолжаться. Все равно это должно было кончиться...

Павел вдруг увидел прямо рядом с собой, отде­ленное только стеклом, перекошенное лицо шофера: оказывается, он так задумался, что едва не попал под машину.

Странно, он не успел почувствовать страха. А ведь пройди машина еще каких-нибудь пять санти­метров или сделай он шаг чуть подлиннее — и лежал бы сейчас на мостовой уже не человек, только тело.

Как бы страдала Ася, если бы он попал под ма­шину и до нее дошла бы весть об этом!

«Тогда бы узнала! — подумал Павел и тут же упрекнул сам себя: — Мыслишка детская!»

Когда он был маленьким и его что-нибудь обижа­ло, он представлял себе: вот возьму и сейчас немед­ленно умру, и пусть все поймут, как они виноваты! «Вполне детская мысль. И, кажется, не вполне хри­стианская».

Впрочем, он до сих пор, несмотря на долгие бесе­ды с духовником, так и не научился отличать свои нехристианские мысли от христианских. С тех пор как он пришел в семинарию, вопросов, на которые он не знал ответа, не убавилось, а прибавилось. Те­перь хоть не нужно думать, как будет с Асей: она все решила за двоих, сама и сразу.

Он даже не успел сказать ей, что впервые отпу­щен в город с субботы на воскресенье к дальним московским родственникам в поощрение за успехи. Павел собирался, проводив Асю домой, зайти к ним, переночевать, а завтра с утра снова повидаться с Асей. Он не хотел говорить ей об этом сразу, объ­явил бы на прощание: «У меня завтра еще полдня свободных. Полдня!»

Ася просияла бы глазами, а потом спрятала бы это сияние и спросила лукаво: «А тебе не будет скучно со мной так долго?»

Не нужно об этом думать. Не об этом нужно ду­мать. Думать нужно о том, как она рассмеялась, когда он, Павел, сказал, какой себе выбрал путь в жизни.

Все! И очень хорошо, что все. Он теперь сможет свободнее разобраться в своих мыслях. Нет, ни к ка­ким родственникам он не пойдет. Он наперед знает все, что там будет: тетка Ксения перекрестит его и начнет кормить. И покуда он будет есть, станет гля­деть на него, подпершись и жалостливо вздыхая. А утром, когда он выйдет умываться в кухню, соседи начнут переглядываться за его спиной: «Семина­рист!»