—

Кто тебя обвешивает? — кричала она. — Стану я мараться — на картошке обвешивать! Пиши, пиши, куда хочешь. Много вас развелось — грамотных! Не больно испугалась! Не трогай лимоны своими рука­ми! Не нравится — не бери, а товар не перекапывай! Барыня нашлась!

Было странно услышать, как тот же голос вдруг почти запел, а губы, с которых стерта краска, сло­жились в умильный кружок.

—

Ведь вот такой я тебя помню. С мамочкой за яблочками все ко мне приходила. «Глядите, Степа­новна, какая у меня дочка! Свешайте дочке яблочко получше», — сказала она, хотя никак не могла по­мнить Асю «вот такой», как показала рукой от зем­ли, и даже подумать было невозможно, что тихая Анна Алексеевна решится назвать «Степановной» эту накрашенную ругательницу,

А Степановна все разливалась:

—

Вот какая махонькая была! А теперь краса­вица, родителям радость, невеста. Мать-то у тебя, я знаю, и на пасху лба не перекрестит — попущение божье! — а дочка пришла все-таки. Пришла, так чего же стоять, входи, раз пришла, — сорвалась она на обрадованный крик, а потом снова сказала про­никновенно: — В божий храм путь никому не за­казан.

Ася промолчала. Ну и день! Павел оказался семи­наристом, ее зазывает в церковь самая скандальная баба в квартале! Она даже не знает, что ответить. Стоит, не говорит ничего...

Степановна наклонилась к Асе и, дыша жарким любопытством, громким шепотом оказала:

—

Беда, поди, в храм привела? Так оно всегда с нашим братом, женщинами то есть, бывает. Ни­чего! Такую беду только в храме и замолишь. Свечку поставишь. Заступнице поклонишься. А нужно бу­дет — дело житейское, — Степановна тебе и дальше посоветует, куда с твоей-то бедой.

— 

Ошибаетесь, — вспыхнула Ася и даже плечом дернула, как в детстве. — Это вам, наверно, есть что замаливать.

Но Степановна, которая в ларьке давно сорва­лась бы на лающие ноты, все так же зазывно ока­зала:

—

А нет беды, еще лучше. Значит, сердце при­вело. Сегодня не хочешь, завтра приходи. Завтра воскресенье. Большая служба будет. И в восемь ча­сов и в десять.

—

Это что же у вас, сеансы? — звонко спросила

Ася. — Так я к вам не пойду ни на первый сеанс, ни на второй. Мне ваш храм не нужен.

—

Что ты, что ты, разве храм мой? Он божий! — сердито оказала Степановна, а потом снова поста­ралась сделать свой голос миролюбивым: — Ты хоть полюбопытствовать зайди. Хор послушаешь. У нас хор замечательный. Артист один поет. Тенором. Ба-а-альшие деньги ему платим! И батюшка у нас моло­дой, красивый батюшка.

Асе вдруг показалось, что она уснула и просну­лась на сцене. Перед ней стоит сваха, какую она ви­дела по телевизору, когда передавали какую-то пье­су Островского. Те же заплывшие глазки, тот же масленый голос.

«Вот так через несколько лет каких-нибудь де­вушек будут уговаривать на Павла посмотреть: «Ба­тюшка у нас молодой, смирный батюшка...» — поду­мала она и засмеялась.

— 

Вы что же, вашего батюшку сватаете, если так на него поглядеть уговариваете? — спросила она. — С вами мы тоже, по-моему, не знакомы. Удивляюсь, почему вы собираетесь мне какие-то советы давать? Пропустите меня пройти.

— 

Ах, ты... — начала Степановна своим самым базарным голосом, но ругательство проглотила. — Чуть в грех меня перед храмом не ввела. Нужна ты мне! И мать у тебя бессовестная, а уж отец...

—

Ну-ну, вы! — гневно перебила ее Ася.

Но Степановна вдруг увидела кого-то на паперти, замолчала, перекрестилась на икону, висящую на воротах, и торжественно вплыла в раскрытые двери церкви.

Если человек всю неделю работал на заводе, вече­ром катался на речном трамвае, потом бесконечный проспект пешком прошагал, отказался от ужина, а теперь лежит, глядит в потолок, по которому сколь

Обычно только уйдет к себе за ширму, разденется голову положит на подушку — пусть на кухне громко говорит радио, пусть за стеной у соседей поет и бормочет телевизор, пусть отец обсуждает с матерью последние известия, пусть Андрей громыхает чем хочет — она засыпает сразу.

А сегодня никак не уснуть! Уже и машин на улице почти не слышно, уже и фонари погасли, уже и двор­ники зашаркали метлами, уже и светло стало, а она все не спит. Вчерашний день плывет и плывет у нее перед глазами... Ася не знает, то ли он ей снится, то ли она о нем думает. Но только чуть задремлет — и просыпается снова. Сердце стучит где-то в самом горле: вчера случилась беда. Нужно что-то делать, куда-то бежать, нужно спасать!  Кого? Павла спа­сать, себя спасать. Свою любовь спасать!

А может, он все про себя выдумал? Пошутил? За­чем? Просто так.

Нет, не выдумал. Правду сказал. Это ужасно. Что же с ними будет теперь? Ничего теперь с ними не бу­дет. Но разве так можно? Разве так бывает: вчера радовалась, что увидит Павла, сердилась на него, что в пятницу с ней в кино не захотел идти, ревновала, к кому — неизвестно, а с сегодняшнего дня будет жить, словно ничего этого не было!

Узнала правду и разлюбила. А может, это зна­чит — не любила? У кого спросить? Кому рассказать? «Послушайте, я никогда больше не увижу одного че­ловека. Он оказался совсем не тем, за кого я его при­нимала. Но, когда я думаю, что больше его не уви­жу, у меня сжимается сердце. Я и не знала раньше, что оно может так сжиматься. Это пройдет, или всегда будет так больно?» — «А кто этот человек? Кем он оказался? Почему вы этого не говорите, девушка?» — «Он мне очень нравится. У него лицо умное, серь­езное и такое переменчивое, что я все мысли его могу прочитать. Мне казалось, что могу. И я ему тоже нравлюсь. Он смотрит на меня так, как на меня еще никто никогда не смотрел. Но, видите ли, — вы толь­ко не удивляйтесь — он поп. Нет, пока он еще не поп, но собирается стать попом. Говорит, это его заветное намерение». Такого и сказать никому нельзя, и посо­ветоваться не с кем. И уснуть невозможно...

— Утро какое проспала! — недовольно сказал отец, когда Ася вышла на кухню, где все уже давно позавтракали.

А утро действительно было необыкновенное. Вчера еще казалось, что совсем холодно, а сегодня солнце как летом. Асфальт во дворе сразу просох и уже рас­черчен квадратами классов. На угол в первый раз в этом году выкатили бочку с квасом, и продавщица уселась рядом в сверкающем халате и новеньком кле­енчатом фартуке. И продавец воздушных шаров уже появился на своем посту. И Наташка, сестра Марины, которая учится вместе с Андреем, выскочила во двор без пальто и в белых носочках, мелькает голыми ко­ленками, всем соседским девчонкам на зависть. Ася, когда училась в школе, тоже вот так первой выска­кивала во двор по-весеннему. И вот уже Андрей, гля­нув в окошко и заметив Наташу, которая прыгает через веревочку, сказал небрежно: «Пойду пори­сую», — и кубарем скатился вниз по лестнице. Про­шел мимо Наташи, не поглядел, не поздоровался, стал рисовать кота, который разлегся на солнце. На­таша еще быстрее запрыгала, еще громче стала что-то говорить девочкам. Асе захотелось снова стать такой же, как Наташка, чтобы не было вопросов, от которых ночью бессонница, а утром тяжелая голова.

К Марине, что ли, в магазин зайти? Сказать ей всего не скажешь, но чем так сидеть, уж лучше к ней. Все-таки подруга.

Когда Ася вышла на площадку, в коридоре за­звонил телефон. Мать крикнула вдогонку:

— Тебя!

— Слушаю! — сказала Ася и задохнулась. Потом голос ее стал ровным. — А-я, это ты, Генка? Ну, здравствуй. Ты, кажется, грозился, что не будешь больше мне звонить?

— Как видишь, не сдержал слова. Делаю еще одну попытку. Учти, последнюю. Известно ли тебе, Рыжик, что в широкоэкранном днем вторая серия «Сестер»? Разведка донесла, что ты пропустила вто­рую серию и хочешь ее посмотреть.