Выслушав до конца, священник наконец отвел взгляд, и словно оборвалась незримая нить — голова Росцетты немедленно склонилась. Нежный порыв воздуха едва ощутимо приподнял несколько волосков на затылке, когда он тихо благословил ее и вышел. Но она не испугалась. Странным образом молчание отца Жосара разбудило в ней неясную надежду.

И правильно. Вскоре вошли Сестры. За несколько оборотов Росцетту вымыли, переодели и вывели прочь.

Был поздний вечер, и по улице — болезненно голубой от яркого газового света — сновали туда сюда одушевленные всех видов и мастей. Это потом, через несколько дней, она начнет замечать грязь и убожество, сочащееся изо всех щелей, а в тот миг глазам Росцетты Гримп, девочки-подкидыша, девочки-ублюдка, открылся невероятный иной мир, который она до сих пор видела разве что в мечтах. Этот мир сверкал и двигался, весело ухмылялся каждым окном, подмигивал из-за стекла каждого фонаря, звонко щелкал колесами экипажей и добродушно пофыркивал редкими паромобилями.

За полсегмента девочка испытала больше, чем за пятнадцать лет, которые ей запрещалось приближаться к высокой живой изгороди. Конечно же, она читала книги и видела далекие крыши и шпили на горизонте, но сейчас город надвинулся на нее, обнял и закружил в танце. Да таком залихватском, что у Росцетты перехватило дыхание, она задохнулась и поняла, что падает. Крепкая рука ухватила под локоть, придержала, помогла прислониться к ограде. Девушка глубоко задышала и только тогда ее отпустила надежная рука отца Жосара, который добро улыбался ей снизу вверх.

Священник приехал не на одной из стальных машин, как она мечтала с тех пор, как Сестры рассказали, что произошло. Впрочем, повозка, которой правил грозный и молчаливый кучер, очень уж чуждый суетливому великолепию города, оказалась простой, но добротной. Священник помог ей забраться и отвез туда, где ждала комната вдвое больше ее кельи в приюте, обязательные завтрак и ужин, ответственная должность домработницы и в остальном — полная свобода. Хозяева дома — престарелые хоблинги — оказались очень дружелюбной парой. И хотя что муж, что жена были изрядно невоздержанны и остры на язык, они быстро подружились с квартиранткой. Та с жаром принялась за новые обязанности, чем окончательно покорила Марагду, хозяйку дома и по совместительству главу семьи. Пусть со стороны дуэт юной, но почти уже трехметровой великанши и сухонькой пожилой хоблинги казался комичным, вслух об этом никто не говорил.

Через полтора года Росцетта с удивлением поняла, что не просто прижилась в маленьком домике, но словно провела в нем всю жизнь. Марагда заменила ей мать, а Жосар… Она не знала, как выразить свои чувства. Он стал ей не только духовным отцом, но и тем, родным, которого она никогда не знала, но хотела бы видеть именно таким. Он был и старшим братом, защищавшим от любой, даже воображаемой опасности. Такое чувство родства было для нее внове, и она немного смущалась блаженства, которое охватывало ее после еженедельной исповеди, когда рука священника касалась ее головы. За этой маленькой ладонью можно было спрятаться от любых опасностей, и в душе Росцетты царили мир и спокойствие.

Она так и не поняла, почему весь город звал их район клоакой. Конечно, там было ужасно грязно и иногда нестерпимо воняло рыбой, зато все до единого соседи были по-своему приветливы и, в общем-то, добры. Воспоминания о том, как за провинности ее ставили в угол, а в затекшие колени больно впивались сухие горошины, выцвели и превратились в далекий замшелый кошмар. За какую-то оплошность Марагда могла и наорать, но рядом с ней и ее добродушным мужем Росцетте самой хотелось делать все на совесть.

Без малого год прожила она в Рыбацком квартале. Прозвище «ублюда», которым наградили ее соседи, сначала страшно тяготило Росцетту. Оно не просто мерзко звучало — будто кто-то от души сплюнул на мокрую мостовую, — но каждый раз напоминало о недоразумении, из-за которого великанша явилась на свет. И все-таки, мало-помалу, девушка и нелепый ярлык свыклись, потянулись друг к другу и незаметно сроднились. В какой-то миг стало ясно, что рыбаки и в мыслях не имели ее изводить — напротив, они принимали ее чуть ли не за свою и относились, как к своей — с добродушным полупрезрением. И уж подавно не собирались они тратить на нее настоящие оскорбления, которые хранили и лелеяли только для лучших друзей. Крепко завернутое словцо считалось в Клоаке настоящим произведением искусства, и умельцы заковыристо ругаться всегда были в почете.

Ух, и накраснелась же Росцетта, прежде чем все поняла! И получила в довесок еще одно озарение — рыбакам было лень запоминать имена. Они глядели на поверхность, черпали с нее горсть и лепили удобную кличку.

Она успокоилась. Дни стали веселыми и безмятежными: она помогала Поззу, мужу Марагды, латать сети и чистить рыбу, помогала хозяйке дома в уборке и бегала в гости к новой подружке, портнихе Врее Гоммельхафф, болтать о том да о сем. А вот ночь не упускала возможности подпортить ей жизнь. Иногда в ее сны пробирался хмурый историк, избитый и оборванный. Он смеялся окровавленным ртом, тряс прикрюченным пальцем и тыкал куда-то ей за спину. Каждый раз она изо всех сил боролась с желанием обернуться. Каждый же раз проигрывала и с размаху билась взглядом о нелепое, изломанное тело Аделии с жутко вывернутой шеей. А еще бывало, она просыпалась в слезах от вида окровавленного отца Жосара, который тянул к ней сломанные руки и звал на помощь. Но самые страшные сны снились реже, хотя после них она весь день ходила как в тумане. В этих грезах тоже был отец Жосар. Только он не был собой. Кто-то смотрел на Росцетту его глазами, а ухмылялся при том чужой, злобной улыбкой. Ровные желтые зубы под ее пристальным взглядом превращались в кривые и острые клыки, облитые блестящей слюной гадкого незнакомца. Незнакомец бессвязно орал, тряс руками и зачем-то распахивал полы черного плаща, за которыми клубилась жирная дымная тьма.

Она часто ходила в храм — не только ради молитвы, но ради общения со своим единственным настоящим другом — живым и настоящим. Его мягкий голос был так не похож на визгливый вой из снов, к немалому собственному удивлению, разрыдалась во время исповеди и рассказала о кошмарах отцу Жосару. Тот слушал так, как умел только он, — с молчаливой любовью, — и обещал молиться за нее. И строго-настрого наказал не ждать, пока Хаос как следует позабавиться, а сразу бежать в церковь.

Молитвы ли Жосара были тому причиной, или собственное росцеттино спокойствие, что поселилось в душе после той исповеди, но только черный человек почти что пропал из снов. А когда возвращался, и слепой ужас запускал липкие пальцы ей в голову, великанша просыпалась и без лишних размышлений мчалась в храм.

Так и сейчас — терзаемая страхом, она бежит за спасением.

Ведь сегодня черный незнакомец был не просто похож на отца Жосара. Исчезли клыки и страшные глаза, не было воплей и судорожной пляски рук. Священник мертво глядел сквозь нее застывшими глазами на лице, в котором жизни было не больше, чем в грязных булыжниках мостовой. В руке отвратительное подобие держало длинный ржавый нож и медленно, бездумно водило по щекам. Лохмотья плоти бесшумно падали к ногам Росцетты, а за ними оставалась непроглядная тьма, в которой что-то жило и двигалось. Почему-то девушка знала — когда упадет последний лоскут дорогого ей лица, это что-то вырвется на свободу.

И сейчас, когда она едва выбралась из омута кошмара, тяжелая деревянная дверь с молотком в форме священного Круга — единственная преграда, способная уберечь, отгородить от безумия.

А мы, дорогой читатель, заглянем в храм, где к той же двери с другой стороны приближается второй актер трагедии, что вот-вот разыграется под оскверненными сводами.

Странная у него походка, изменчивая. То вялое шарканье, то уверенный шаг — и вдруг ноги пускаются отбивать по полу чечетку. Пара мгновений — и вновь голову странного типа клонит вниз, а ступни тяжелеют и едва отрываются от пыльных досок.

Он никого не ждет, и к двери идет просто так — чтобы куда-то идти и что-то видеть. Ему интересно смотреть на мир глазами священника, с ними гнетущие мрачные своды будто уходят ввысь и расцветают яркими красками. Иногда он останавливается и радостно смеется. Просто так. К чему повод, если просто хочется смеяться? Смех шершаво перекатывается во рту, это до дрожи приятно. Сейчас, когда хозяина нет поблизости, пока больше никого нет в пустом зале, его смех никому не мешает. Никто не кричит «заткнись!» и не кривится от отвращения. Вот он и смеется. Легко и счастливо. Устав, замолкает и возвращается к мыслям. А ведь жалко, что эти глаза скоро станут бесполезными. Они и сейчас уже видят мутновато, а левый вот-вот растечется склизкой лужицей. Но на день-другой должно хватить. Уж это-то он знает. С тех пор, как с вещей он перешел на одушевленных, ему открылось немало тайн.