«Пустяки», — успокаиваю себя. В ту же минуту меня отвлекает внезапно возникший впереди столб огня и дыма. В воздух взлетают обломки досок и какие-то тряпки.

— Ага! — торжествующе кричит штурман. — Они везут боеприпасы и пехоту.

Чем ближе подлетали мы к Обояни, тем злее и гуще становился зенитный огонь. Вместе с пулеметами заговорила артиллерия. Рядом с самолетом, противно крякая, стали рваться снаряды.

— Перебиты стволы обоих пулеметов, — доложил штурман.

— Выходим из боя! [56]

Резким разворотом беру направление на восток.

В этот миг под моей кабиной разорвался снаряд крупного калибра. Машину тряхнуло с такой силой, что слетел колпак с кабины. Обжигая лицо, с шумом ворвался холодный воздух. Чувствую, что СБ опускает нос, пытаюсь вывести его в горизонтальный полет. Но с ужасом замечаю, что штурвал свободно ходит взад и вперед, не испытывая нагрузки. Самолет падает. «Перебита тяга руля высоты», — мелькает в мозгу.

До земли оставалось не больше тридцати метров. Она неотвратимо надвигалась на нас. Я видел улицу села, на которую мы падали, соломенные крыши домов с закопченными трубами, женщину, достававшую воду из колодца, деревья, следы на свежем снегу. Ни выпрыгнуть, ни посадить самолет не было никакой возможности. Через несколько секунд — удар, и конец всему. Пока эти мысли проносились в голове, рука легла на рукоятку триммера руля высоты и повернула его один раз на себя. И самолет среагировал на это движение. Словно очнувшись от кошмарного сна, я еще немного повернул рукоятку триммера, и машина стала медленно набирать высоту. Я облегченно вздохнул.

Ни штурман, ни радист не знали, что мы находились на волосок от гибели, потому что связь у нас была повреждена. В кабине откуда-то из-под ног брызгал бензин и, подхватываемый потоками ветра, мелкими каплями оседал на моем комбинезоне. От удушливых испарений резало глаза. Стоит только пробиться где-нибудь маленькой искорке, и самолет взорвется, как бомба. Оглядывая машину, замечаю, что шасси вывалилось из обтекателей и свободно болтается в воздухе.

А между тем впереди показался аэродром. Все машины стояли на своих стоянках. В воздухе никого не было, значит, никто не помешает маневрировать при заходе на посадку. Хорошо, хоть моторы работают нормально.

Посадка самолета с перебитой тягой — последнее испытание. Плавно действуя рулем поворота, элеронами и триммером руля высоты, я вышел на посадочный курс заведомо намного дальше от аэродрома. Самолет реагирует на отклонения триммера, но вяло. Я смотрю вперед и немного в сторону, определяя высоту выравнивания. Когда до земли осталось пять-шесть метров, выключаю моторы. Машина касается колесами земли.

— Полный порядок! — кричу громко и весело, вылезая из кабины.

— Черт возьми! Это опять Ефремов! — инженер полка [57] хватается за голову. С группой техников он был на стоянке и видел, как СБ, коснувшись колесами земли, устало лег на брюхо и, поднимая вихри снега, пополз, словно раненое животное.

— Эй! Полуторку! — крикнул Поповиченко. — Да поскорей! Может, там раненые.

Когда полуторка с техническим составом подкатила к лежащему в поле самолету, я и штурман Немцов осторожно вытаскивали из кабины стрелка-радиста Федосеева. У него были пробиты осколками снаряда обе ноги. Сержант был очень бледен. Стиснув зубы от боли, он молча, действуя сильными руками, старался помочь нам.

— Что случилось? — спросил, ни к кому не обращаясь, Поповиченко, бегло осматривая изрешеченный самолет.

— Побили нас немножко, товарищ инженер, — ответил я.

— А что с радистом? — покачал головой инженер. — Давайте его на полуторку. Там сено, потихоньку довезем.

Удобно устроив на сене раненого радиста, мы пожелали ему скорее выздоравливать и возвратиться непременно в свою часть.

Инженер с техниками принялись осматривать повреждения. Ощупывали рваные края пробоин, просовывали в них руки, постукивали по стрингерам, шпангоутам, лонжеронам, проверяли прочность узлов, крепления деталей. Побывали в кабинах радиста, летчика, штурмана.

Отправив с докладом на КП Немцова, я присоединился к группе инженера.

— Через неделю машина будет как новая. Сделаем на совесть, — заверил меня Поповиченко. А я крепко пожал его мозолистую руку и с благодарностью подумал: «Что бы делали мы без замечательных техников, мотористов, оружейников, чей самоотверженный и напряженный труд, чьи золотые руки ремонтируют и возвращают в строй наши разбитые машины?».

Летим на юг

В течение трех месяцев наши летчики изо дня в день планомерно вели боевую работу и почти, не имели потерь. Однако в марте, в самом начале весны, нас настигло большое несчастье. Неожиданно налетевший снежный буран, длившийся несколько часов, явился причиной гибели отличных летчиков — майора Хардина, лейтенанта Зюзи, старшины Кизилова и штурмана М. Я. Николаева. Гибель боевых [58] друзей тяжело переживал каждый из нас. И когда в начале мая 1942 года полку было приказано перелететь из-под Воронежа на юг — в район Старобельска, где, по всей видимости, должны были развернуться серьезные события, — настроение у всех поднялось.

Наш 33-й бомбардировочный авиаполк занимался в то время разведкой и бомбежкой различных вражеских объектов. К весне в нем насчитывалось двадцать боевых экипажей, включая экипажи Рассказова и Козявина. А самолетов было и того меньше, все они основательно поизносились и требовали ремонта. К счастью, на фронте было пока тихо.

В начале мая на юге стояла отличная, теплая погода. Вовсю светило солнце, над зелеными просторами струилось легкое марево, в небе клубились небольшие белые облака.

В один из таких дней мы с Кравчуком сидели на берегу небольшой речушки. Высоко над нами надоедливо гудели моторы немецкого воздушного разведчика. В небе, там, где он пролетал, оставались на голубом фоне белые шапки разрывов зенитных снарядов. Разведчик, круто развернувшись, со снижением уходил из-под обстрела.

— Послушай, — обратился ко мне Кравчук. — Куда делся наш комэск-три? Что-то я его давно не вижу.

— И не скоро увидишь. Уехал наш комэск в какой-то запасной полк инспектором.

— Комэска можно понять. Майор, сорок лет, двадцать из них — в авиации. А перспективы не видно... Тебе, Василий, нужно командовать эскадрильей, а меня бери штурманом, — предложил Кравчук.

— Ты недалек от истины, — заметил я. — Временно эскадрилью передали мне. Поговорю с командиром полка, и тебя непременно назначат к нам штурманом.

— Только с одним условием, — подмигнул Кравчук, — если командовать третьей эскадрильей и дальше будешь ты.

— Надеюсь... А боевым комиссаром к нам уже назначен старший политрук Александр Иванович Сухов...

С наступлением темноты наш полк вылетел бомбить аэродромы в Полтаве и Харькове.

Набрав высоту восемьсот метров, я уточнил у штурмана Усачева курс следования на Полтаву и стал осматриваться. За линией фронта что-то горело, на переднем крае и в тактической глубине обороны противника рвались фугасные бомбы. Там и тут висели в воздухе светящие авиабомбы, в ночное небо тянулись трассы зенитных пулеметов и скорострельных пушек. Метались лучи зенитных прожекторов. [59]

По всему было ясно, что советская авиация вела наступление на широком фронте и на большую глубину.

— Что делается вокруг! — возбужденно заговорил Усачев. — Взяли мы фашиста в оборот! И крепко взяли!

— Это только прелюдия, — заметил я. — Сегодня в небе вся ночная авиация фронта и авиация дальнего действия.

Обменявшись еще несколькими общими фразами, мы занялись каждый своим делом. Контролируя полет по приборам, я время от времени с любопытством оглядывал горизонт и близлежащую местность.

Далеко впереди вспыхнули прожекторы.

— Полтава! — передал штурман.

Я видел, как сначала один, а потом еще четыре прожектора зацепили какой-то самолет. Он блестел в их ярком перекрестии. Вокруг рвались снаряды, но машина не маневрировала, а шла прямо на цель, не меняя направления, — очевидно, была на боевом курсе.