Лелапах было имя Великого Хранителя Огня, а Леппака и Лииналлэ — имена той четы, которой предание приписывало открытие огня.

Нагарнуки отличались действительно музыкальными способностями: они умели так хорошо подбирать голоса, что хор в 8000 или 10000 тысяч голосов производил превосходное общее впечатление стройного и благозвучного концерта, то достигавшего высших нот, то спускавшихся на низшие. Прелесть и своеобразность этого пения трудно себе даже представить, а не только передать.

По окончании пения гимна были приведены 6 пленников, нарочно сберегавшихся для этого случая со времени последних военных действий против нирбоасов; их привязали к столбам пыток, но ни один не выказал ни малейшего страха или волнения перед грозящей ему ужасной участью. Все они стройно пели свой военный гимн, смело глядя в глаза своим врагам, с наслаждением и гордостью перечисляя, сколько они перебили нагарнуков, и прерывая себя только для того, чтобы возбудить злобу нагарнуков новыми издевательствами и оскорблениями, как бы желая этим вызвать врагов поскорее прикончить их мучения.

— Что с ними будут делать? — спросил Джонатан Спайерс.

— Эти несчастные обречены на пытки и на смерть на костре! — пояснил Оливье.

— И их сожгут сейчас на наших глазах, а мы будем спокойно смотреть на такое злодеяние и ничего не сделаем, чтобы помешать им?!

— Успокойтесь, на этот раз нам удалось уговорить наших друзей нагарнуков, чтобы они в нашем присутствии сделали только вид или подобие казни; только под этим условием мы согласились присутствовать на их торжестве. Таким образом, вы будете избавлены от этого ужасающего зрелища, и я даже думаю, что ради дня рождения Дика этим несчастным возвратят свободу после того, как попугают их всей видимостью пыток и казни. Но это в первый раз австралийский буш увидит подобный акт милосердия!

Однако сам канадец не особенно верил возможности подобного мягкосердечия со стороны своих друзей нагарнуков.

Между тем после священного гимна началась пляска, в которой принимали участие все взрослые члены племени, кроме старцев и женщин. Танцующие держали в руке по большому зажженному смоляному факелу и плясали вокруг большого разложенного на площади костра; целые снопы искр сыпались от факелов, и в полумраке леса, обрамлявшего деревню, эти сотни движущихся факелов и черных пляшущих фигур представляли собою чисто фантастическую картину какого-то шабаша, на котором, для полноты иллюзии, не было даже недостатка в ведьмах: старухи, прилежные запевалы племени, воодушевляя танцующих выкриками и жестами, также принимали участие в пляске; то тут, то там мелькали их седые космы, тощие руки и горбатые спины.

На опушке леса стоял отряд воинов в полном вооружении с копьями в руках и луком со стрелами за плечом, неподвижных и грозных, точно привидения.

— А что делают эти люди? — спросил капитан.

— Они на страже, чтобы предупредить возможность внезапного нападения врагов: они, или, верите, все мы в настоящее время стоим на тропе войны! — отвечал Оливье.

— Чего же вы, собственно, опасаетесь и с кем воюете?

— Мы ежечасно опасаемся нападения Невидимых, тайных врагов, сокрытых от нас!

— Сокрытых, где? — спросил капитан.

— На дне озера!

Джонатан Спайерс невольно вздрогнул, но тотчас же, овладев собой, громко рассмеялся.

— Извините меня, но вы, конечно, шутите, граф! — проговорил он.

— Нисколько, но так как этот вопрос находится в тесной связи с тем разговором, который я хотел иметь с вами завтра, то…

— То вы хотите, чтобы я подождал разъяснения до завтра?

— Только потому, что в настоящее время у меня нет ни времени, ни возможности приступить к этому серьезному разговору; но если вы предпочитаете, чтобы это было сегодня…

— О нет, весьма возможно, что и мне придется поделиться с вами кое-какими важными сообщениями, и потому лучше будет, если мы отложим этот разговор до завтра!

— На этот раз вы задеваете мое любопытство, капитан, — пошутил Оливье.

— Тем не менее подождем до завтра, мне что-то говорит, что этот разговор будет иметь серьезное значение для нас обоих и решающее влияние, быть может, на всю нашу дальнейшую жизнь!

Встреча с человеком, о котором он с умилением и благодарной нежностью так часто думал в течение десяти лет, совершенно изменила все планы и намерения Красного Капитана, даже, так сказать, совершенно переродила его, Джонатан Спайерс по природе своей был человек пылкий и страстный, способный любить так же безмерно, как и безмерно ненавидеть. Теперь ему казалось, что он нашел наконец брата, друга, и он ощущал в своем сердце такие не тронутые еще сокровища любви и нежности, которые теперь только хотел применить к этому благородному, прямому и добросердечному юноше, которого он едва знал, но уже давно любил, не зная. Отныне всякий, кто только осмелится покуситься на счастье или спокойствие Оливье, должен будет считаться с ним, с Красным Капитаном; отныне он имел в этом молодом друге человека, который будет делить с ним его успехи, заставит его забыть его прежнее горе и обиды; отныне он не будет более одинок. Он не допускал даже мысли, чтобы со временем Оливье не полюбил его: разве не он, не этот добрый юноша сделал его тем, чем он теперь стал? О, с каким нетерпением дожидался капитан Спайерс теперь ночи, чтобы скорее переговорить с Ивановичем! Он твердо решил, чем бы ни окончился этот разговор, передать все дословно и рассказать всю правду молодому графу и в случае надобности окончательно порвать всякие сношения с Невидимыми. По счастливой случайности забыли упомянуть в договоре срок его обязательств, а также не было никакой статьи в договоре, оговаривающей невозможность выхода из членов этого тайного общества. Словом, он теперь решил не только ничего не предпринимать против Оливье, но даже, напротив, выступить на его защиту против всего мира, и в том числе против Невидимых.

Между тем праздник шел своим чередом; после пляски вокруг костра было разыграно подобие схватки между двумя лагерями нагарнуков, или, вернее, даже подобие грандиозного боя, так как в нем принимало участие до 6000 воинов. Только благодаря тому, что участники этого примерного боя были вооружены мягкими тростниковыми копьями, стрелами с закругленными наконечниками и топориками из легкой дранки, не произошло страшного кровопролития — и то некоторые участники в азарте схватывались врукопашную, — и только вмешательство вождей во время приостанавливало кровавый исход.

За этим примерным боем глазам присутствующих представилось новое зрелище, более ужасное, а главное, более отвратительное. Около пятисот или шестисот женщин, окружив громадный костер в форме пирамиды, исполнили вокруг него танец огня, затем, вооружившись горящими головнями, как настоящие мегеры, устремились к привязанным к столбам пыток несчастным, продолжавшим петь свой родной гимн в ожидании пыток и смерти. Женщины заплясали теперь вокруг них с горящими головнями в руках, возбуждая себя громкими дикими криками и неистовыми телодвижениями. Возбуждение их, можно даже сказать, дикий экстаз стал доходить до того, что для Оливье стало ясно, что вряд ли они будут считаться с условиями, заключенными с вождями племени. Подозвав Виллиго, он попросил его положить конец неистовствам освирепевших мегер.

Виллиго сомнительно покачал головой.

— Я сильно опасаюсь, — проговорил он, — чтобы обещание, скорее вырванное вами, чем данное вам нашими старейшинами и вождями, было исполнимо!

— Виллиго, — воскликнул Оливье тоном неоспоримой энергии, — я требую, чтобы было исполнено то, что твои одноплеменники торжественно обещали нам! Дик, помогите мне, — обратился он к канадцу, — не можем мы допустить, чтобы эти люди, жизнь которых нам обещана, были замучены на наших глазах!

Канадец бросил умоляющий взгляд на Виллиго, но тот не дал ему времени раскрыть рот.

— Молодой Мэннах говорит неправду, — с беспощадной настойчивостью и упорством сказал Черный Орел. — Наше племя ничего ему не обещало; только одни вожди обещали пощадить жизнь пленников, и, конечно, ни один из вождей не тронет их. Но вожди не могут проявлять свою волю ни на воинах, ни на женщинах, не могут ничего предписывать или воспрещать им, особенно женщинам. Вожди повелевают, и им повинуются потому только, что сами они повинуются нашим законам, нравам и обычаям. А если они вздумают приказать что-либо, несогласное с нашими законами и обычаями, унаследованными от предков, то никто не послушает их: вождь, не являющийся блюстителем закона, ниже последнего из воинов.