Беглец. Не ужился. Не наступил на свое самолюбие. Или тщеславие?

«Захотел, чтоб мой уход тебя прикрыл? Не бывать. Для меня «Звезда» — все в жизни. Да что — в жизни? Моя жизнь просто — она, только и всего».

Он все еще лежал в постели, спрятавшись в подушки, натянув на голову одеяло. Но он слышал, что кто-то вошел в номер, остановился посреди комнаты.

— Слушай, красавчик, — узнал Поспеев голос Збарского, — тебя там внизу какие-то дамы спрашивают.

Собственный голос показался Поспееву тягучим и нудным:

— Много их?

— Две.

— Это еще ничего, — Поспеев высунул взлохмаченную голову. — Красивые?

— Они ждут, — напомнил Збарский.

— Как это в стихах? — Поспеев сел в постели. — Вас слава ждет — ему сказали… пусть подождет — ответил он... Пусть подождут и они, — Поспеев откинулся на постели, натянул на плечи одеяло. — Слава меня заждалась. Я лучше для нее посплю еще. В нашем деле она это любит. А те… Ты вниз пойдешь? Будь другом, скажи, что меня нет. Или что я сплю. Или что меня посалили на цепь. А? — он опять сел в постели. — Скажи, что меня посадили на цепь. Скажешь?

— Ладно, — согласился Збарский. — Только потому, что на цепь. Иначе бы не пошел.

Збарский ушел, а Поспеев даже не пытался представить что происходит внизу. Но и из постели не думал вылезать. Снова проскрипела дверь.

— Не спишь, красавчик?

— Какое-то среднее состояние.

— Твою просьбу я выполнил, — сообщил Збарский. — Они просили передать, что для человечества было бы просто великолепно, если бы тебя больше с цепи не спускали. Это что? Вчерашние?

— Какие вчерашние? Я вчера у одного знакомого был. Мы в армии служили вместе. Ну, и вместе играли. Ему потом ногу сломали… так уж вышло. Комиссовали. Не мог же я не навестить его. А эти? Наверное, прошлогодние. Перед финальной пулькой у нас тут сбор был. А ты? По магазинам болтался?

— Да вот, купил жене перстенек. Показать? Поспеев как-то сразу потускнел, и голос у него чуть

ли не дрожал от огорчения.

— У твоей жены есть сестра? Есть? Женил бы меня на ней, а?

— А как же сестричка Говорова?

— Понимаешь, если я завтра не женюсь, то пропаду. Честное слово. Я не знаю, почему. Что? Замужем? Вот всегда так. Не везет вообще. Только посмотришь на красивую девчонку, как выясняется, что она замужем, а рядом с тобой оказывается какая-нибудь полковая дама. И все опять по новой…

Что мог Збарский, хранивший со школьной скамьи, десять лет хранивший верность своей жене, ответить этому человеку, который и себе верности не хранил?

Но слова нашлись. Збарский понял, что именно сейчас в эту минуту он обязан их найти. Какие слова?

Позднее, как я ни упрашивал его, он не смог их повторить.

— Надоел он всем нам, — говорил Збарский. – Бубнил без конца: не могу то, не могу жениться, случайный, мол, человек в жизни этой. В смысле — в футбольной жизни. Вот меня и завело. Разозлился и выложил ему. Что человек сам себя делает — случайным или нет. Он-то ведь не случайным оказался, ты ж знаешь. Как он потом играл — мечта!

Да, я давно уже знал, что футбол не сам по себе.

Он — это судьбы. Не одни футбольные судьбы. Каждая футбольная судьба — лишь внешнее проявление, лишь слепок с человеческой судьбы…

Как обычно в отпусках вдали от дома, я начал и этот день с пробежки к газетному киоску. Вчера мне «Старт» не достался, старичок за прилавком с разноцветными открытками и марочными блоками, снова извиняясь, пробормотал:

— Уж простите за вчерашнее… совсем позабыл…

Я кивнул. И тут перед глазами мелькнула четвертая полоса нашего «Старта»: загорелый парень, насупивший мохнатые брови, разворачивал только что купленную газету — что его могло интересовать, кроме футбола на третьей полосе, но… Я схватил угол газетного листа: с четвертой полосы глядело на меня, улыбаясь с фотографии, сделанной, конечно, лет пять назад, круглое лицо Веретеева. Над фото зияла черная прямоугольная рамка.

Парень присвистнул и покосился на меня.

Снизу, с асфальта, тянуло прохладой — недавно проползла тут поливочная машина. С моря пробегал мокрый ветерок. Дрожь охватила меня.

Парень посмотрел мне в лицо и спросил:

— Вы что, знали его?

Знал, знал… Но какое это имеет значение сейчас, когда я так далеко от города, в котором Дед закончил свой редкостный — если иметь ввиду футбол — жизненный путь.

— Вот ваши газеты, — волнуется киоскер.

— Да, спасибо… конечно… — бормочу теперь я.

Я должен быть там без промедления.

Когда-то, в забытом уже очерке, я самоуверенно объявил, что если и есть в нашем футболе человек, который после смерти за муки свои футбольные попадет в рай, то это как раз Веретеев. Полвека он был связан с футболом, а свежести чувств не растерял и ясности ума не утратил. Как он остался таким — искренним, верящим, доброжелательным, ищущим — после всего, что выпало на его долю за десятилетия тренерской службы? После всех увольнений и поражений, которых не меньше бывает у любого тренера, чем успехов и побед. И ведь поговорить с ним, будто ничего плохого и не помнит, ни на кого зла не таит. Уж к пенсии готовятся первые его ученики, а все они для него — те же мальчишки со старых дворов и заброшенных пустырей….

Но чего только не было в его жизни!

Что говорить о голодном детстве, в котором футбол был вместо хлеба… Красная Пресня, собиравшаяся по выходным дням на тесном стадиончике смотреть великих мастеров: находчивых и трудолюбивых братьев Артемьевых, ловкого Канунникова, в одиночку обыгрывавшего целые команды… Поездки через всю Москву в Орлово-Давыдовский переулок. Эти незабываемые футбольные баталии романтических двадцатых годов… Пылающими глазами следил он за старшими братьями, вовсе не мечтая обогнать, — и все же в шестнадцать лет оставил их позади, они так и застряли во второй команде, а он быстро зашагал вперед… Даже братья вместе со всеми кричали ему: «Веретей, давай! Веретей, жми!»

Как вспышка молнии средь бела дня, его игра в первом чемпионате страны. И как грозовая туча, спрятавшая солнце, — жестокая нога, раздробившая колено.

Чего только не предрекали ему, когда он, вернувшись через год, выходил на зеленый газон?! А он заиграл снова, не столь мощно, зато изобретательнее и веселее. По трибунам шел восхищенный ропот: «А Веретей-то, каков? Поумнел — да как еще…»

Черной полосой легла по жизни война, зачеркнула надежды — надо же, осколок врезался в ту самую ногу…

Надежды, надежды… Он жил только ими и возвращал их после каждой потери.

Скромненькая команда, которую он тренировал вдруг преподнесла ему подарок к тренерскому диплому, добытому в труде и поте заочной учебы, добавила Кубок страны — вот когда он поверил, что футбол останется в жизни до конца.

Его команды взлетали, ослепляя, но порой сгорали, ничего не доказав. Возносили своего тренера и огорчали его, заставляя вступать в споры, искать новые идеи и отстаивать их.

Его неуступчивость рождала недругов и завистников. Хотя в одном все сошлись давно и бесповоротно: признали в нем футбольного кудесника, оставляющего в каждом своем ученике всего себя без остатка. И в каждой своей команде — тоже. Словно был он неисчерпаем, бесконечен.

Но я-то знаю: он искал свою команду-мечту. А она ускользала от него.

Нашел? Я думаю, слишком поздно она нашла его. Впрочем, ничего нового я не открываю. Но вот оценить в нем человека, позабыв о его связи с футболом только как с игрой, увидеть его в обстоятельствах, возможных, правда, лишь в том мире, в котором он жил, мне довелось недавно, два с половиной года назад.

Увидев на четвертой полосе газеты некролог, я все-таки подумал о том, что умер он, осуществив свое последнее желание, — нашел и передал, что мог, тем, кто останется верен его памяти и делу.