– А что это вы так поздно, Геннадий Петрович? – спросил Иван Силыч, нос к носу столкнувшись с соседом Шмаковым у подъезда.

– Беда пришла в нашу обитель, – трагическим голосом сказал технолог. – Октавиан Август пропал.

– Как пропал?

– К ужину никто не подал голос, коты заволновались. Начинал-то Октавиан Август всегда первым. А тут не начал никто. Прождали полчаса, думали под шкафом спит. Всё просмотрели – нет кота.

– Да уж. И вас коснулось, – задумался Иван Силыч.

– А что у вас с рукой? – Шмаков кивнул на загипсованную руку соседа.

– Да, так, упал – очнулся гипс, – ответил Иван Силыч, и, заметив ухмылку, добавил. – Бриллиантов нет.

Кажется, он уже сталкивался с такими ситуациями, когда неприятности сжимали в кольцо всех и вся. Про то, что черная полоса сменяется белой шутят только оптимисты. Дождаться, пока начнется белая полоса могут не все. Он знал это наверняка. Шрам на левом боку был напоминанием о такой черной полосе в его жизни.

Это был скверный ноябрь. Отпустив Шарля Обертюра на вольные хлеба в порту, Корольков устроился матросом на небольшое торговое судно. Зачем? Они сам не знал, но почему-то решил, что возвращаться некуда. А двигаться дальше, куда глаза глядят, ничего не мешает. Пока маялся в портовом городке, нашлись знакомые, которые все организовали. Документы, медкомиссию, книжку моряка. Морской мир, пока в него не окунешься, выглядит загадочным, а на самом деле загадок никаких нет. Просто свои законы, которые после знакомства с ними, выглядят унылой бытовухой. В профессии матроса романтического мало. Даже если в название вдуматься, обстоятельства пугающие. Матросами римляне называли низший персонал на судне, который спит на грубой подстилке. Матрос и матрас – родственные не только души, но и слова.

Контейнеровоз стал для Ивана Силыча домом родным. Работа была не особенно интеллектуальная – погрузка, разгрузка, уборка на судне, вахта. Первое время всё казалось романтикой. А потом романтические настроения сменились усталостью и серостью. Солью и тяжелым рыбным запахом пропахла вся одежда. Когда выходил на сушу в дни стоянок, боялся в кафе заходить. Казалось, что народ пугается небритого матроса. Барышни в сторону шарахались. Но со временем и роба матросская, и душа несостоявшегося лепидоптеролога загрубели настолько, что стало уже не до сантиментов. В море навигация не прерывается. Круглый год паромы и сухогрузы бродят туда-сюда. Пара месяцев морских переделок и Иван стал сносным матросом. Команда попалась разношерстная. Украинцы, русские, турки, пара немцев и даже филиппинец один был. В морском мире границ не существует, в каждом порту специальные агентства подбирают команду под задачи судна. Морякам без разницы, кто хозяин и какой флаг здесь поднят. Говорят на русском и английском. Полный интернационал – документы в порядке, будь ты хоть черноморским мнемиопсисом. Так на судне стармех шутил. У моряков юмор своеобразный, не всегда поймешь, где смеяться. Все было относительно хорошо, пока судно не ушло в рейс. Уже, когда они отправлялись в Трабзон было понятно, что что-то не так. Долго не могли загрузиться, капитан нервничал, с документами были проблемы. Иван тогда не вдавался в особенности чужой работы, у него и своей было невпроворот. Позже, когда помогал мотористам в машинном отделении, старый филиппинец, прищурившись сказал: «Чую беду! Напрасно капитан в этот рейс пошел». И идти вроде бы ничего, четырнадцать часов или вроде того. В обычное время море переплыть легко, но зимой, когда море штормит не на шутку, это сделать сложнее. В тот день можно было и не выходить в море, прогноз был неблагоприятный, но капитан от рейса отказываться не стал. А через два часа начался в море настоящий ад. Это потом Иван прочитает в газетах, что на Черном море такие катастрофы встречаются едва ли не раз в сто лет. Видимо, такой раз и настал. Штормило так, что плохо закрепленные контейнеры сносило в море, как игрушечные кубики. Система управления на судне отказала. Сухогруз швыряло так, что казалось, небо опустилось на землю. Иван несколько раз простился с жизнью, капитан кричал сквозь волны, видно было только как жилы напрягались на красном горле. Волны заглушали все крики и стоны. На очередном гребне судёнышко тряхнуло так, что немца Фрица снесло в море, будто игрушечного медведя обидчивая девочка смахнула со скамейки. Филиппинец застрял между съехавшими с платформ контейнерами и кричал, забыв английский, на своем себуанском наречии. Иван попытался пробраться к несчастному, но очередной порыв ветра бросил в сторону суденышко, словно ореховую скорлупку и Корольков, не удержавшись напоролся на крюк крепежа. Сначала почувствовал тупой удар. О том, что из раны хлещет кровь, он знать не мог. Что либо увидеть в такой качке и кромешной тьме было невозможно, почувствовать тоже. В ледяной соленой воде любая рана была смешной. Его потом найдет капитан. Изможденная команда, побитая и усталая, считая потери и зализывая раны, потом расскажет ему, что происходило. И, лежа в портовом госпитале, благодаря Бога за невольное спасение, он очень четко вспомнит то ощущение беды, которое неприятно скреблось где-то в душе перед тем злополучным рейсом.

Это чувство он вспомнил и теперь, когда стоял с Геннадием Петровичем Шмаковым у своего подъезда. Битва с сумасшедшей Изольдой, испуганный Аркаша Баловнёв, сломанная рука, а еще и убежавший кот Август – все это были звенья одной неприятной цепи, которая постепенно сковывала жителей первого подъезда.

– Расскажи-ка мне, Гена, про своего кота поподробнее, – серьезно сказал Иван Силыч, обращаясь к технологу Шмакову на «ты». Это не было панибратством. Скорее, наоборот, знаком серьезности намерений Ивана Силыча разобраться в ситуации.

Геннадий Петрович Шмаков впервые оказался за границей в командировке. Обыкновенная служебная поездка и сразу в Рим! Мама дорогая! О, все на свете римские боги! Шмаков где-то в самой глубине души, где-то на самом ее донышке был поэт. Его послали перенимать опыт в производстве дизельных двигателей для грузовых автомобилей. А он настолько обалдел от заграницы, от всех этих римских пьяцца и пиццы, что через два дня уже шептал своей итальянской переводчице «Ми пьячи молто» и как будто невзначай гладил ее по ягодицам, затянутым в строгий брючный костюм от Валентино. Переводчица сама научила его паре зажигательных фраз, чтобы коллеги потом не обвинили ее в невнимательности к русским гостям. Именно в той роковой поездке Геннадий Петрович отдал душу дьяволу за бокал кьянти и фирменный флорентийский стейк. Правда, судя по всему, дьявол душу Шмакову позже вернул. На что ему душа русского технолога, который в своей жизни если и сделал что-нибудь плохое, так это всего-то пару грехов, которые для человечества были соверщенно безобидны. В четвертом классе Шмаков стащил пирожок из школьного буфета, в студенческие годы два раза напился до свинского состояния, а уже будучи знаком с бухгалтером Шмаковой пару раз крепко целовался с Леночкой, секретарем фелинологического клуба. Но это будет намного позже, а в Италии Шмаков везде ходил с разинутым ртом. Его удивляло решительно всё.

«Может, хотя бы в прошлой жизни я был немножко итальянцем?» – с надеждой спрашивал он он свою итальянскую переводчицу. И та, усталая от внимания русских мужчин, говорила: «Бамбино, ты меня удивляешь! Нельзя быть немножко пьяным, беременным и итальянцем! Либо по полной, либо нет совсем!». И тогда Геннадий Петрович наливал полный бокал вина и пил за Франческу. Он пил за нее утром. Пил вечером. Пил ночью, когда из окна отеля смотрел на большие итальянские звезды и плакал. Однажды, прогуливаясь с переводчицей по Навона Пьяца, Геннадий Петрович услышал жалобное мяуканье. Сердце у Шмакова было чувствительное. Даже аппетитные формы волоокой красотки не мог подвергнуть аритмии его доброту. Мяуканье повторилось и прямо перед Шмаковым оказался маленький, но гордый котенок. Сразу была видна его римская порода, так по крайней мере показалось Геннадию Петровичу. Котенок смотрел прямо в голубые глаза Шмакова и тот уже не мог уйти просто так. Тут ему пришлось открыться Франческе, у которой вопрос застыл в глазах, когда Геннадий Петрович достал из кармана брюк увесистый сверток из фольги. В фольге оказалось два бутерброда с колбасой!