Ватники! Все вы ватники! Убить, убить, убить!

Га-а, небесная сотня! Га-а, Україна понад усе! Марш-марш, правой-левой. Территориальные батальоны, бойцы национальной гвардии, добровольцы и патриоты, не дадим топтать ворогу рідну україну! Смерть замурзаним шахтарям! Только мова! Только Украина!

Женщина лежит, обнимая ребенка. Бедро рассечено. Видны мясо и кость.

Дымки разрывов. Вздрагивает, покачивается земля. Бегут, неловко горбясь, люди. Летят щепки. Стреляй! Стреляй, это не люди — это сепаратисты!

Грохот перемалывающих асфальт гусениц. Трясется небо, прошиваемое очередью зенитной установки. Клубится пыль, укрывая лежащих рыжим саваном. Плачет ребенок, в плече застряла щепка. Звенит стекло.

Пашка забыл, как дышать. Ему выстрелили в сердце, и он умер.

Его Украина выглядывала из окопов молодыми голодными солдатиками, нетрезво покачивалась на ногах бойцами «Правого сектора», тяжело блевала, мочилась, заряжала «грады», стреляла по своим, не забывая вещать о мире жадным до смерти ртом, таращилась мертвыми глазами, грабила и жгла.

Он видел. Только это было еще не все.

Последние двадцать минут кино содержали фрагменты записей с камеры одного из бойцов батальона «Азов».

Снимай, Петр, снимай! Ты потом еще на развалинах Кремля меня снимешь! Не сомневайся, дойдем! Чумазые лица лезут в камеру, тычут в объектив «калашами», бойцы в разношерстной одежде гогочут и улыбаются, кто-то щурится из-под яблони, кто-то курит, кто-то жрет, доставая грязными пальцами из большой трехлитровой банки маринованные помидоры…

Снимай, Петр! Это пленный.

Страшное, заплывшее лицо. Изодранный свитер. Трусы. И голые, отливающие синевой ноги в струпьях. Это, сука, сепаратист! Шлялся по улице. Теперь вот при деле. Снимай! Пленный безучастно волочет по земле мешок с песком, чтобы закинуть его вторым рядом на импровизированный блиндаж. Он кашляет кровью. Движения его полны боли. Петр, дивись, щас я его прикладом…

Тут, Петр, дома богатые. Не пошуровать ли? А война все спишет. Они же, уроды, снюхались, приютили… А мы? Они тут на наши деньги…

Снимай, Петр, мы тихонько.

Скрипит дверь, огонек зажигалки лишь слегка обрисовывает проем, старуха появляется неожиданно, привидением, набросившим платок на плечи. Ах вы ироды! Ах вы сучье племя! Вы чего это по чужим…

Выстрел звучит, как будто палкой ударили по железу. Старуха валится беззвучно. Сепаратистка, Петр, террористка, ха-ха! Зато никто не будет против!

Зажигается свет.

Несколько фигур наполняют ночь движением, гремят кастрюли, летят книги, скрипит мебель, кто-то поскальзывается на крови и с матом обрушивается на пол. Ты снял это, Петр? Слушай, и пожрать в холодильнике ничего нет. Спрятала, стерва старая. Мы за нее тут лишения терпим, защищаем ее… О, колбаса!

Лицо, откусившее здоровенный кусок от колбасной палки, вплывает в фокус, небритое, хмельное, морщит нос. Хочешь, Петр, часы себе с кукушкой?

Смотрите парни, кто здесь у нас!

Заспанная девочка в пижаме, моргая, закрывается от света и камеры. Она худенькая. Ей лет двенадцать-тринадцать. Любишь Украину, любишь? Мужские пальцы поворачивают ее за подбородок. Скажи в камеру, что любишь. Скажи! Девчонка отвечает еле слышно. Жмурится. В уголках глаз наливается слезная муть. Люблю!

А бабка твоя сепаратисткой оказалась. Да. Найдешь, что пожрать, сможешь потом похоронить. И выпить, выпить ищи. У бабки самогон должен быть.

Камера плывет, выхватывая рожи, плечи, куртку, повешенную на спинку стула, красный след ботинка, осколки тарелок, кастрюли, криво висящие часы-домик.

«Азов»! «Азов»! Слава Україні!

Колбасная шкурка вьется стружкой. Не в одно горло, Микола. Ты как сепаратист, га-га-га! Лампочка качается, бросая тени на стены. «Азов» ходит, «Азов» чешется, «Азов» пинает попадающиеся под ноги предметы, курит, сплевывает, давит «бычки» о стены.

Петр, снимай!

Девочка выходит на свет с бутылью. Светлые волосы спутались. Ее колотит. Ступни ее в бабушкиной крови.

О! Молодец! Садись с нами! Прояви украинское гостеприимство. Сколько лет-то тебе?

Звякают кружки. Булькает мутное пойло. Любишь Украину? Тогда пей. Пей. Не отворачивайся. Грудки-то и нет почти. Хочу лапаю, хочу — нет. Сепаратистка что ли, сука?! Ну-ка, ты че это? Куда заспешила?

Трещит ткань.

Камера не успевает отодвинуться — девчонку стукают в нее лбом. Сейчас мы тебя научим Украину любить. Вернее, сейчас Украина тебя полюбит. Вчетвером!

Не на…

Дальнейшее настолько страшно, что Пашка, наверное, закрыл глаза, если б смог. Какая-то сила, беспощадная, не человечески сильная, сжала его, стиснула до полной неподвижности, шепнула изнутри: нет уж, смотри до конца. До конца.

Изображение, прогнанное через фильтр, туманится. Но голоса слышны отчетливо. Снимай, Петро! Штаны снимай, придурок! Твоя очередь.

Камера ходит вправо и влево, ловит чужое, нахрапистое дыхание, свет дробится на пятна, горбятся тени, меняясь, прихохатывая, пошлепывая ладонями по мягкому, по живому. Лицо девчонки никак не может попасть в фокус. Не надо, шепчет она. Не надо. Я маленькая.

Ух. Ах. Поверни ее.

Затем девчонку оставляют лежать в кухне, ничем даже не прикрыв. Бледным комочком, подтянувшим колени к животу. Она тяжело, с присвистом дышит через разбитый кем-то нос.

Ну, что, слава Украине, да? Комод, наверное, домой отвезу. Хороший комод с резьбой. Что еще взять? Унитаз разве что.

Кстати, подмигивает в камеру довольная рожа. Мы сегодня, значит, застрелили двух террористок. Снайперш. Ясно?

Человеческая фигура, выдернув пистолет из кармана, ныряет в кухню. Звук выстрела короток и глух, кастрюли падали с большим звоном. Ну и подпалить бы не мешало, деловито замечает кто-то. Огонь — благо великое.

Снимай, Петр!

Камера, погаснув на миг, включается снова, показывая кусты, ящики и сизую вонь выхлопа, уходящую в желтоватое утреннее небо.

Ссышь, Петр? Ничего, сейчас погоним сепаров до самой Москвы. Слава Україні! У нас — что? У нас дух украиньский! Козацкий! Непобедимый! На-ка вот тебе таблеточки для храбрости, водой запей. Сам не заметишь, как станешь бессмертным.

Ух, Петр, погнали!

Слава Україні! Героям — слава! Небесные тысячи смотрят на нас!

Камера с гоготом упирается в далекий лесок, приближает его, фиксирует, затем в нечленораздельном вое и дымном сполохе спотыкается, переворачивается и глядит уже только в небо.

— Все, — сказал сепар.

В классе вспыхнул свет.

Пашка с удивлением обнаружил, что не может разжать кулаки. А через несколько секунд Семка надрывно выблевал весь свой сегодняшний обед. И, кажется, кто-то еще сделал то же самое.

— Сашка! — позвал сепар. — Тащи тряпку.

Действительность для Пашки затуманилась, и очнулся он уже в автобусе.

Они ехали обратно в Киев, и вместо квитка Пашка держал на коленях большой бумажный пакет, в котором прощупывались сосиски, колбаса, то ли сыр, то ли какие-то консервы, а сверху оранжевели мандарины, пересыпанные конфетами.

Пашка совсем не помнил, ни когда получил набор, ни как оказался в «пазике». В голове у него звучало: «Не надо. Я маленькая. Я маленькая…»

Ехали тихо. Не пели, не скакали, молчали и больше глядели в пол. Пашка случайно встретился взглядом с Никой Сизовской и не выдержал, отвернулся. А Ника сразу заплакала, словно он в чем-то был виноват.

Во рту горчило, льдистая дрянь засела в груди и колобродила там, колобродила.

Я маленькая.

— Может, вы еще не совсем потерянные, — сказал сепар, прощаясь.

Была почти полночь. Мамка встретила его на пороге, кутаясь в пальто, надетое поверх халата.

— Синок приїхав! Дай я тебе, кровиночку, поцілую.

Она ткнулась сжатыми в гузку губами в холодную щеку сына.

— Ой, та гостинців від проклятих сепаратистів понавозив! Хоч такий зиск. Щоб їм згоріти, цим сепаратистам.

Пашка сглотнул. Пакет уплыл из его рук. Хлопнула дверца холодильника.