— Не бойся требовать, — советовал ему Троицкий. — От требовательности не портятся отношения. Слишком добренький бригадир — тоже плохо, с ним считаться перестанут. И потом — договоримся так: ты будешь давать задание бригаде не утром, а с вечера. А то по утрам медленно мы раскачиваемся, всякие хождения, поиски инструмента. С этим надо кончать. Учись организовывать, бригадир.

Обходя как-то вечером бригаду, Толя подошел к Володьке Федотову, работавшему в дальнем углу цеха. Володька подбирал по маркам бракеты. С первого взгляда Толя увидел, что дневная норма далеко не выполнена. Зная, что Володька должен работать с напарником, он спросил:

— А где Авдеев?

Володька кивком указал на груду кирпича поодаль.

Там, подтянув колени к самому носу, похрапывал Леша Авдеев. Толя растолкал его.

— Ну, устал, — сказал Авдеев, садясь и потягиваясь. — Слабость у меня… Да чего ты на меня зверем смотришь? Я и всего-то полчасика каких-нибудь…

Миролюбивый тон Авдеева, однако, не смягчил Толю.

— А другие не устали? — отрезал он. — На других блокада не действует? А ну-ка вставай!

— Чего расшумелся? Тебе что, больше всех надо?

— Мне? — Толя шагнул к Авдееву, пинком отбросил попавшийся под ноги кирпич. — Не мне, флоту надо! Понятно? А я, как бригадир, с тебя требую!

— Ладно, ладно… Не кричи… Завтра нагоним, — промямлил Авдеев, поднимаясь.

— Не завтра, а сегодня! Не уйдешь отсюда, пока не закончишь работу! Понятно?

Авдеев промолчал.

— Это еще видно будет, — ворчал он, когда Толя ушел. — Много берешь на себя…

— Меньше разговаривай! — крикнул вдруг Володька Федотов. — Ты тут дрыхнул, а мне теперь всю ночь из-за тебя уродоваться? Напарничек!

Толя опасался, что после этого ребята станут косо на него поглядывать. Прислушивался к разговорам. Но нет, косых взглядов вроде не было. Сам Авдеев на другой день заговорил с ним, точно ничего и не произошло. И все же… Все же что-то переменилось. Это чувствовалось по разным мелким признакам. Чуточку быстрее шла работа там, где он появлялся. Утром в общежитии, когда он вставал, ребята тоже начинали поторапливаться. Даже шумный, беспокойный Кривущенко, которого все побаивались за острый язык, Толю слушался беспрекословно.

Вот с Володькой только Федотовым — не просто. Избегает Володька разговаривать с Толей. Не может, видно, забыть «дезертира». А Толе легко забыть «бегаешь харчиться»?

Вечером — производственное совещание у Троицкого. Толя сидит рядом с другими бригадирами, с заслуженными мастерами, — даже неловко.

— Бригадир Устимов, как у вас с внутренним набором?

И Толя, густо покраснев, встает и докладывает, как идут дела. В заключение он говорит:

— Мы всей бригадой думали и… В общем, решили сборку закончить на три дня раньше срока. И еще мы вызываем на соревнование все бригады.

Некоторые покачивают головой, другие одобрительно смотрят на маленького бригадира.

— Товарищ Свиридов, как вы? — спрашивает Троицкий. — Принимаете вызов Устимова?

Свиридов задумчиво теребит курчавую с проседью бороду. От его слова многое зависит: пожалуй, по опытности он только одному Кащееву уступит.

— Сделать, конечно, все можно, — говорит он неторопливо. — Да ведь смотря как сделать…

— Хорошо сделать, — говорит Толя.

— То-то и оно, что хорошо. Клепальные работы большие, конечно. Ну, если подналечь, то, конечно, можно. Поднажмем… Принимаю вызов.

— Мне нужно двенадцать сварщиков, — говорит бригадир Николаев. — Это самый минимум. Но если на то пошло, мы и всемером подналяжем.

Возвращаясь после совещания к себе в общежитие, Толя вдруг замечает, что лицо его овевает теплый ветер. Не то чтобы взаправду теплый, но — нет в нем привычней ледяной колючести. Оттепель, что ли, начинается?

А ведь скоро весна!.. Неужели стает снег, и кончится эта проклятущая зима, и деревья покроются зеленой листвой, и засинеет залив? Не верится как-то…

Дует в лицо теплый ветер. Снег не скрипит под валенками, и почему-то становится трудно передвигать ноги. Толя останавливается. Да что это? Такая слабость во всем теле, что руки до шапки не поднять.

Неужто он становится «доходягой», как Кащеев?

Испуганный этой мыслью, Толя пересиливает нахлынувшую неожиданно слабость, заставляет себя идти.

Что скажет бригада, если он свалится с ног? Никак нельзя. Завтра сборка начнется, сам же он вызвался до срока… И к Косте забежать надо, выкроить часок под вечер… Вот Костя — пересилил же. Не лежит теперь мешком, придавленный болью и мрачными мыслями. Сам встает теперь по нужде, плетется с палочкой. Глаза вот только… Ну, врачиха говорит, что восстановится зрение…

Ни-как нель-зя… Ни-как нель-зя… Бормоча в такт шагам, Толя идет меж сугробов по протоптанной дорожке, и оттепельный коварный ветер дует ему в лицо.

Вот и ладно — добрался до общежития. Сейчас и лечь можно. Отлежаться, отдышаться…

Он открывает дверь своей комнаты и чуть не носом к носу сталкивается с Леной.

От неожиданности он отступает назад.

— Заходи, заходи, чего ж ты, — улыбается ему Лена. Она сегодня не в ватных штанах, а в темно-синей юбке. Как она попала сюда?

— Ну-ка показывай свою тумбочку! — командует Лена. — Я уже у всех проверила, только ты остался.

Оказывается, она здесь как член комиссии по проверке санитарного состояния общежития.

— Да чего смотреть, — смущенно говорит Толя. — У меня там ничего такого нету…

Однако открывает тумбочку.

— Ай-яй-яй! — качает головой Лена.

— Я приберу… — говорит Толя, чувствуя, как горят уши.

— Зачем здесь валяются старые газеты? И гвозди какие-то… А здесь у тебя книги? Можно посмотреть? «Капитальный ремонт», «Пятнадцатилетний капитан»… — Она вдруг лукаво скосила взгляд на Толю. — А тебе сколько лет, Толя?

— Мне? Шестнадцать. Да вообще-то семнадцать… в апреле будет…

— Шестнадцатилетний бригадир! — Лена тихонько смеется.

Откуда только она все про него знает?

— А почему ты к нам не приходишь? Заважничал, наверно, как бригадиром стал?

— Чего важничать? Меня временно назначили…

— Временно разве? А я слышала, тебя хвалили.

Толе очень хочется узнать, где она слышала, но он не спрашивает. Любопытство не мужское дело.

— Да ты приходи! Мама про тебя спрашивала. И тетя Катя… Как к шкафу подойдет, так тебя вспоминает… Приходи, — говорит она еще раз на прощание. — Обязательно, слышишь, Толя?

— Ладно, — отвечает Толя. — Приду как-нибудь.

Всю ночь линкор бил по берегу. Сюда, в снарядный погреб — мрачноватый серый каземат в недрах корабля, — доносились лишь глухие раскаты артиллерийской грозы, бушевавшей там, наверху. Погреб есть погреб: здесь узнаёшь не так уж много о происходящем вокруг.

Долинин знал только, что огонь ведется по скоплению немецких танков, — об этом в минуту затишья сообщил по корабельной трансляции комиссар.

Если бы Долинин сидел в башне за штурвалом наводчика, то и тогда вряд ли он знал бы больше. Наводчик тоже не бог: выполняй что прикажут, гони орудие с угла заряжания на угол наводки.

Но если бы Долинин управлял огнем из центрального поста, он бы, конечно, знал, какая смертельная опасность нависла над Ленинградом. Немцы прорвались к Приморскому шоссе и в районе Петергоф, Стрельна сконцентрировали несколько сотен танков. По этому-то бронированному кулаку, занесенному над Ленинградом, и обрушил линкор огонь главного калибра. Стоя в Морском канале, юго-восточнее Кронштадта, он бил из всех четырех башен. Тяжкий рев двенадцати орудий, нацеленных на южный берег, рвал в клочья сентябрьскую ночь.

И если бы Долинин находился сейчас на корректировочном посту, там, на побережье, в километре от противника, он бы увидел в желтых всплесках огня, как расползаются, уходя в лес, танки, а иные взлетают на воздух и как вздыбливается земля…