И вдруг на мостике услышали протяжный стонущий звук. Это был ревун первого буя, он стонал на зыби, и, по мере того как усиливалась волна, стон переходил в рев. А через несколько минут сигнальщик доложил, что видит буй справа. В дымящемся тумане он казался огромным, как парусник.

Полутора часами позже лодка вошла в гавань, мерцающую светляками огней. Швартовались долго: пришлось шестами выталкивать льдины из узкого пространства между корпусом лодки и пирсом. Остудин и Фролов вошли на пирс и поздоровались с оперативным дежурным и другими офицерами, пришедшими встречать лодку. Оперативный сказал Остудину, что комбриг оставил ему свою машину, чтоб быстрее добраться домой.

Потом Остудин поздравил команду с наступающим Новым годом и сказал, что желающие могут посмотреть в кубрике кинокартину или, если хотят, пойти в бригадный клуб на танцы. На лодке осталась только вахта.

Остудин пригласил Фролова к себе домой, и тот сразу согласился. Когда они садились в машину, радио рассыпало над гаванью знакомый перезвон Кремлевских курантов. Машина рванулась, раздвигая фарами слепую от снега ночь. Гулкие удары неторопливо стекали с попутных репродукторов, и, когда отзвучал двенадцатый, гавань осталась уже далеко позади.

— Чуть-чуть не успели, — сказал Остудин. — С Новым годом!

— С Новым годом, Сергей! — откликнулся Фролов. Он попросил остановить машину возле Дома офицеров, вышел и купил апельсинов для детей Остудина.

Возник поселок из финских домиков. Все окна были ярко освещены, и квадраты света падали на штакетник, на стволы сосен, залепленные с наветренной стороны снегом. По тропинке меж сугробов они прошли к крыльцу, поднялись и отряхнули снег с шапок и ботинок. Фролов вытер платком лицо и потрогал пальцем свои желтые усики. Остудин отпер дверь, и они вошли в теплую переднюю, пахнущую сосновыми дровами. Из комнаты выбежала темноволосая женщина в темно-красном платье и, смеясь, кинулась Остудину на шею.

— Подожди, шинель мокрая, — сказал Остудин и тоже засмеялся.

— Твой комбриг звонил недавно, сказал, что ты скоро будешь… — Тут она повернулась к Фролову и замерла. Улыбка потухла на ее оживленном лице.

— Нина?.. — оторопело прошептал Фролов.

— Никак не ожидала, — сказала она и тряхнула головой. — Что ж, раздевайтесь…

Тут из комнаты выскочила девочка лет девяти, с большим белым бантом на русой голове. Остудин подхватил ее на руки, и она, вертясь и ероша ему волосы, посыпала скороговоркой:

— Папочка, а мы тебя ждем, ждем. Мне мама разрешила не спать до Нового года, а Санька тоже хотел не спать, но все равно заснул, а у меня…

— А у тебя весь рот в варенье. — Остудин поцеловал ее и опустил на пол. Потом в упор посмотрел на Фролова и сказал отчетливо и негромко: — Это моя дочь.

Фролов, побледнев, смотрел на девочку.

Прошли в комнату. Там был накрыт праздничный стол, в углу стояла елка. Остудина радостно и шумно приветствовали гости, их было человек шесть или семь — его и Нинины сослуживцы. Пока Фролов знакомился с ними, машинально называя свою фамилию, Остудин вышел во вторую комнату, постоял немного над детской кроваткой. Пятилетний Санька безмятежно спал, высунув из-под одеяла розовую пятку. Лицо у него было лобастое, широкое, как у Остудина. Послышались быстрые легкие шаги. Нина подошла, поправила Санькино одеяло, потом вопрошающе взглянула на Остудина.

— Сергей, я не хочу его видеть.

Он пожал плечами.

— Зачем ты его привел?

Что он мог ей ответить? Конечно, не следовало его приглашать: шел бы к себе в гостиницу или куда угодно — и ничего бы не узнал. И все же… Еще в море, когда Фролов вдруг вспомнил Нину, ему, Остудину, яростно захотелось, чтобы тот все узнал. Пусть знает, что он, Остудин, уехав после окончания училища на флот, так и не смог ее забыть, что написал ей большое письмо с признанием. И не получил ответа. И в первый же свой отпуск поехал в Ленинград, явился в университет и там узнал от подруги Нины, румяной толстушки, что Нина уже месяца два как бросила учиться и ребенок ее тяжело болен. Он пошел к ней — и весь отпуск мотался по врачам и аптекам. Девочка выздоровела, и он уехал. Нина провожала его и обещала, что будет отвечать на письма. На следующий год он опять поехал в Ленинград и настоял, чтобы Нина возобновила учебу на заочном отделении. Днем она работала на метеостанции, и он ежедневно поджидал ее у подъезда, чтобы проводить домой. И ни о чем не говорил. Она заговорила первая… Они поженились. Она окончила свой географический факультет и приехала к нему с Люсей, которую он удочерил.

Пусть знает, пусть!

Но теперь, глядя на Нину, он понял, что не должен был приводить сюда Фролова и портить ей праздник. Хорошо, он это исправит.

Они вышли к гостям и сели за стол. Выпили за Новый год, которому было уже двадцать пять минут от роду. Шумный разговор завязался за столом, только Фролов не принимал в нем участия. Он смотрел на Нину. Она почти не изменилась, только пополнела немного…

Фролов понимал, что должен уйти. Но какая-то усталость пригвоздила его к стулу. Может быть, просто разморило в теплой комнате?

В теплой комнате клубились воспоминания десятилетней давности.

Ну и что же, думал Фролов, каждый добивается в жизни того, что ему нравится. Он тоже добился своего. Служит в Ленинграде, имеет квартиру, обставленную дорогой мебелью, дачу в Сестрорецке, машину. Правда, все это не его, а тестя — крупного ленинградского архитектора.

Как она кинулась к Сергею!.. Его, Фролова, жена встречает иначе, когда он возвращается из командировок. «Ну, как съездил?» — говорит она и подставляет щеку для поцелуя. Действительно, зачем это нужно — кидаться на шею?..

Сейчас она встречает Новый год. Должно быть, танцует с кем-нибудь из своего постоянного окружения — беспрерывно острящих молодых людей.

— Дай закурить, Сергей, — сказал он.

— А врачи?

— К чертям! — тихо ответил Фролов и жадно затянулся табачным дымом. И закашлялся.

Остудин налил ему и себе коньяку, выпил и шепнул Фролову на ухо:

— Я свалял дурака. Не обижайся, но ты видишь…

— Да, — кивнул Фролов, — вижу, что я здесь лишний. Сейчас уйду.

Не сводя с Нины глаз, он выпил свою рюмку.

— Ваше здоровье, Нина! — сказал он громко, и она, вздрогнув, посмотрела на него и не ответила. — Когда-то, если помните, — продолжал он, — вы пожелали в новогоднюю ночь черемухи. Считайте, что вы ее получили: сегодня мы закончили испытание прибора под названием «Черемуха».

— Не помню ни о какой черемухе, — помолчав, сказала Нина.

Фролов простился и вышел. Медленно спустился с крыльца, побрел в гостиницу. Ветер раскачивал ветви сосен, и они осыпали снежные хлопья. И ветер приносил обрывки музыки.

Фролов сунул руку в карман и нащупал апельсины, купленные для детей Остудина.

Сегодня в утренней сводке передали: «Холодная погода со снегопадами удерживалась на Кольском полуострове».

Я уже третий год служу на юге, в большом приморском городе, где зимой выпадает снегу примерно столько, сколько нужно мальчишкам, чтобы слепить десяток-другой снежных баб.

Сейчас на дворе октябрь. Желтое солнце лежит на сухих тротуарах. В сквере, который я вижу из окон нашего техотдела, на акациях еще полно зеленых листьев. Тепло. Вполне можно ходить без шинели.

А там — снегопады…

Я понимаю, что кто-нибудь должен заведовать фондами технического снабжения. Но почему именно я? Эта должность не по мне. Она для пожилого человека, который по утрам просыпается с мыслью: «Остался триста пятьдесят один день до пенсии». Я бы охотно уступил ему свои фонды.

«Холодная погода на Кольском полуострове…»

Утренняя сводка разбередила мне душу.

Снова вижу я, рейсовый катер «Полярник» бежит по неспокойной тусклой воде Кольского залива, раздвигая бортами холодную неподвижность полярной ночи. Справа и слева призрачно белеют сопки. Они белы от снега, но мне кажется, что они просто седы от старости.