— С тобой я не подстрелю и бурундука.

— Почему? — изумился я.

— С тобой не пройдешь в мелкий залив — ты сильно погружаешь лодку. С тобой не пройдешь в узкий залив — ты только мешаешь управлять. И много шумишь. На оморочке я прохожу неслышно, как выдра.

Я выслушал этот приговор со спокойным лицом.

— А когда в Улунгу пойдем?

— Улунга потом. Сначала охота. Дни уходят…

— Ладно. Охоться один. Бери оморочку, я возьму лодку.

— Я бы взял оморочку, но с лодкой ты не управишься, она тяжелая. Распугаешь зверей в заливах.

— Что же мне, оморочку брать?

— Бери, — охотник невозмутимо пошевелил угли в костре.

Я молча подошел к воде и посмотрел на оморочку. Скорлупа уссурийского ореха, увеличенная примерно вдвое. Это была самая капризная оморочка на Бикине. Я слышал, как осыпал ее проклятиями Дунпович, у которого она была во временном пользовании: «Что за оморочка? Ее гонишь в одну сторону, а она идет в другую. Никогда не видел такой!» Она настолько озлобила охотника, что он свалил липу и за два дня выдолбил новую оморочку. А эта вот лежала рядом и вдохновляла. Он смотрел на нее, когда слишком уставал, и тогда откуда только силы брались.

Вода в Бикине совсем ледяная. Зачерпнешь кружкой, напьешься — зубы ломит. И течение очень быстрое. Учитывая эти два фактора, я разделся как для купания и сложил одежду на берегу. Паспорт положил наверх, чтобы сразу нашли адрес, как только перевернусь и нужно будет отсылать куда-то вещи.

Бросил последний вопросительный взгляд на охотника. Он лежал кверху животом и равнодушно курил. Тогда я начал втискиваться в посудину. Ощущение при этом было такое, будто я пытался влезть в картонный кораблик. Это продолжалось примерно-полчаса, и когда я наконец уселся не дыша, приняв невообразимую позу Будды, оморочка оказалась до половины наполненной водой. Я сделал попытку вылезти и вычерпать воду, но обнаружил, что две перекладины зажали меня, как в капкане. От моей возни оморочка накренилась, и вода с шумом сомкнулась надо мной. Захлебываясь, рванулся и освободился от мертвой хватки. К счастью, здесь было мелко.

Поднялся, держа в одной руке весло, а в другой — оморочку. Перевернув ее, потряс, потом опустил и попытался сесть, но снова перевернулся. Оморочка все казалась мне какой-то ненастоящей. Вдруг она скользнула, и я оказался на середине Бикина. Я сидел, подняв весло над головой и боясь пошевелиться, а стремительное течение все дальше уносило меня от косы. Наконец осторожно гребанул веслом раз, второй… и врезался в противоположный берег.

— Не напрягайся, — подал совет хозяин, пока я выбирался из ила. От ледяной воды сводило ноги.

Целый день я гонял на посудине взад-вперед мимо косы, на которой мы расположились табором, и к концу дня научился довольно прилично управлять ею.

Когда мы вернулись в зимовье, Канчуга, небритый и сонный, сидел со страдальческим видом на нарах.

— Уезжаю, — сказал он. — Лечиться надо. Нет мочи в залив ходить.

Клещей он нахватался на солончаках. И я в который раз порадовался, что не пошел в Улунгу напрямик, как предлагал охотник Могильников, соблазняя лабазами. На лабазах у Могильникова стоял аккумулятор, а с собой он таскал мощную фару. Услышит зверя, включит фару и бьет с дерева.

— И не убегают звери от света?

— А чего им убегать. Они думают, что это молния. Поднимут голову, я выключаю свет. И все тихо.

— А пантачи ходят?

— А как же! Они любят солончаки…

Тогда я чуть не решился. А теперь, глядя на мучения Володи, поблагодарил случай, который свел меня с Симанчуком. Явиться в Улунгу увешанным гроздьями клещей… Бр-р-р!

Могильников любил повествовать о своих охотничьих подвигах. Похожий на Дон Кихота, только без усов, но с трехдневной щетиной на щеках, в кепочке-восьмиклинке с пуговкой, в порыжевшем пиджачке и болотных сапогах с раструбами. Каждый его рассказ заканчивался неизменно:

— Я прикладываю карабин, ка-ак врежу! И тр-р-рупом!

Однажды на лабаз вышли сразу четыре медведя. Он успел свалить одного, остальные удрали.

— Если бы ветер не потянул в их сторону, все бы они легли у меня тр-р-рупами… Там мой лабаз на двадцатиметровой липе.

По некоторым неуловимым признакам, крикливой манере рассказывать, отставив ногу в сапоге, жестикуляции и бегающим глазкам я вдруг определил: трепач. Охотники подтвердили:

— Это брехун номер один. Все жениться приезжает, да никто за него не идет.

Едва затих вдали стук Володиной моторки, Симанчук стал быстро-быстро собираться.

— Куда? — спросил я. Не хотелось слезать с нар.

— Залив один посмотрим, — он почему-то озирался. — Быстрее!

Стоял еще день, и было непонятно, к чему такая спешка. Мысленно застонав, я поплелся за ним.

Симанчук обладал удивительной способностью находить нам работу. То он рубил дрова («про запас», хотя какой запас нужен в тайге — кругом дрова!), то копал червей, то мастерил удочки. То вдруг останавливал лодку и лез в глухомань искать топор, оброненный якобы здесь неизвестно кем еще при царе Горохе. Не буду же я сидеть сложа руки, когда рядом кипит бурной деятельностью мой напарник и наставник!

Тот самый охотник, почетный стрелок Дима Пикунов, которого я расспрашивал, как добраться до Улунги, посоветовал идти с пантовиками:

— Охотиться по ночам, а днем отсыпаться, идти вверх. Такова пантовка.

Наверное, он никогда не охотился с Симанчуком. Я не помню, чтобы мы спали днем. Ночью тоже. Поэтому я все время был в сомнамбулическом состоянии. Как-то за кормой упало дерево. Оно рухнуло в воду, подняв фонтан брызг, и переломилось от удара надвое.

— Вовремя проскочили! — обрадовался Симанчук, и мне пришлось мучительно размышлять, чему он радуется, пока не догадался, что с тем же успехом дерево могло свалиться на лодку.

Вот и теперь я никак не мог понять, куда так торопится охотник. Тем более что и залив был никудышный, на мой взгляд Вход в него оказался настолько узеньким, что его целиком заслонял куст ивняка, и посторонний никогда не догадался бы, что за ним что-то есть.

— Ишь, куст не рубит, прячет залив, думает — не знаем, — бормотал Симанчук, пока лодка продиралась под ветвями. Потом ее понесло течением, и мы оказались в протоке. Но вот справа опять появился куст, прикрывающий другой ручеек, по которому лодке пришлось ползти по песку, как угрю. Вдруг Дмитрий выдохнул:

— Вот его залив!

Я оглянулся, и сонливость слетела с меня, как паутина. Это был неописуемой красоты залив. Лодочка стояла на краю громадного глубокого плеса. Вокруг, как колонны в соборе, уходили ввысь стволы исполинских деревьев, кроны которых целиком заслоняли солнце. Только лучики его сеялись сквозь сетку листьев, зайчиками ложась на гладь воды, покрытую тальниковым пухом.

Полутона, полумрак… Мы оказались в одном из тех скрытых от глаза уголков тайги, где невольно испытываешь трепет.

Симанчук напряженно всматривался в берега, испещренные многочисленными следами. Лодка оставляла в тальниковом киселе темную тропинку, которая быстро затягивалась.

— Ходят пантачи… и не один, — чуть слышно шептал охотник. За первым плесом открылся второй, потом за узенькой перемычкой — третий. Лодка лавировала среди черных коряг с седыми и зелеными бородами.

У берега в воде расплывались облачка ила.

— Недавно был здоровый… ходил тут. Пасся. Почему же Володя не свалил ни одного? За-а-агадка…

Мы вернулись в протоку с быстрой водой, потом — на Бикин.

— Ну что, — деланно-безразличным тоном спросил Симанчук, — будешь в одиночку охотиться? Можешь в этом заливе…

— Если позволишь… — голос у меня осекся.

— Ладно.

Тогда я ничего не понял. Но потом, во время бессонных ночей в нарко, когда вспоминал и перебирал в памяти радостные мгновения светлой полосы, открылись и стали понятны странности Симанчука. Ведь он по-своему, по-таежному приучал меня к самостоятельности, без которой не может быть охотника. Потому и ссору затеял, а затем показал прекрасный залив.