В довершение в кустах вспыхнула и погасла пара ярких огоньков. Желтые! А глаза изюбра, на которого направлен свет фонаря, отливают фиолетовым, малиновым, только не желтым. Вспомнилось, как Володя жаловался, что вокруг его залива бродит тигр, и стало неуютно. Берег рядом, тигру ничего не стоило протянуть лапу и выдернуть меня из воды вместе с оморочкой. Дикие мысли полезли в голову, и, когда я выключил фонарь, коряги, проступившие в темноте, уже казались хищными притаившимися зверями.

Посмотрел на небо — звезды исчезли, было темно, как в погребе. Летучие мыши с форканьем проносились у самых глаз, густая паутина то и дело наплывала на лицо. Опять уткнулся в берег. Посветил: вместо одной проточки оказалось две. По какой плыть? Вдруг послышался протяжный свист. «Митя знаки подает!» — обрадовался я и замолотил веслом. Но не прошло и десяти минут, как протока кончилась, — старица. Вода уходила куда-то в заросли болотной травы. Свист несся теперь из чащи, слева. Спину обсыпало морозом.

— Эй! Митя! — заорал я что было сил. Бухнуло эхо. Прислушался. «У! — крикнуло глухо в ответ. И потом протяжно: — У-у-у!» Казалось, кого-то душат в тайге, и он тяжко, жалобно стонет. Когда я почувствовал, как само собой задергалось веко, то понял, что нужно брать себя в руки. Сделал несколько глубоких вдохов, расслабился, сгруппировался. Не включая фонарика, остановился опять на развилке и пристально вгляделся. Увидел знакомую корягу, похожую па оленя. «Отсюда поворот налево, а не направо!» Посмотрел, куда тянется белый пух по воде, и поплыл вслед за ним.

Вскоре я очутился на косе и увидел чернеющую палатку.

— Митя, ты здесь? А?

— Здс-е-есь, — пропел охотник изнутри.

— Ты свистел? Вот только что? И гукал? Вот так: «У-у!»

— Не-е-ет, то рыбный филин. Детишки у него вывелись, вот и свистя-а-ат. А сам гу-у-укает. Залезай, сейчас дождь накроет.

И будто в подтверждение его слов молния пролилась на тайгу белой огненной рекой. Я пригнулся и шмыгнул в палатку. Тотчас парусину затрепало, будто набрел на нее медведь-шатун, подергал, потом забарабанил когтями. Хлынул ливень. Вокруг палатки бормотала галька.

«Как странно, — думал я, засыпая. — В нарко после очередного штопора я боялся выйти в туалет, дрожал и обливался потом от ужаса. А тут, в ночной тайге, среди диких зверей… Вот что значит нервы, не отравленные сивухой…»

Очнулся от тревожного голоса охотника.

— Что делается! — почему-то голос доносился снаружи, Я схватил лежавший под боком карабин и высунул голову. Мрак ничего не видно. Стал вылезать и захлюпал руками по воде.

— Откуда вода?

— Прибывает… Ливень-то какой прошел.

Я стоял у палатки на карачках, ничего не понимая. Дико захотелось спать.

— Сниматься надо, затопляет.

Край неба чуть посветлел, когда мы ощупью свернули палатку и уложили ее в лодку.

Это было невероятное путешествие — ночью, в полном мраке, по вздувшейся от дождя таежной реке, которая и в спокойном виде не подарочек. Симанчук не включал мотор, и мы летели со скоростью экспресса, а в ушах полоскался ветер.

— Куда мы?

— В залив Чубисин… укроемся!

Впереди нарастал рев.

— Залом! — я всматривался, но ничего не видел.

— Бей влево! — закричал охотник. Я греб так, что тоненькое весло гнулось. Рев прокатился мимо, но впереди возник новый.

— Бей вправо! — Действительно, когда несешься по такой осатанелой реке, нужно не грести, а бить, ударять веслом по тугой воде, отталкивая лодку от опасного места. — Бей вправо!

По-прежнему ничего не видно. Митя не филин, вряд ли он видит лучше меня. Как же ориентируется? К тому же, будь он хоть трижды всевед-таежник, он не может знать, если впереди только что упала лесина и перегородила реку или корягу сорвало и несет по камням.

Но эти рассуждения пришли потом. А тогда меня охватило несравнимое ни с чем чувство восторга, слитности с окружающим миром, скорости и острой опасности. Мы летели вперед, охваченные каким-то первобытным звериным чувством. Это была настоящая жизнь!

Справа смутно забелело узкое, длинное. Коса. Лодка с ходу влетела в залив, вода шумно плеснулась за кормой. Здесь тишина… сонная вода. Иной мир.

Тучи ушли за перевал, и ярко-звездное небо опрокинулось на залив. Казалось, лодка плывет по светлому небу, усеянному яркими точками, а над нами течет река с их отражением.

В заливе падали капли с листьев, булькали сонно рыбы. Кто-то завозился на берегу, потом стихло.

— Ушел… — прошептал охотник.

Светало, когда вышли из залива. Симанчук вдруг включил мотор и на полном ходу погнал лодку вверх. Это было еще покруче: летящие в глаза смутные тени, ревущий ветер и светлая дрожащая тропка впереди…

Опять высадились на той же косе, выбрав местечко повыше.

Постелив палатку, лежали на камнях и дремали, ожидая, когда рассветет. Мокрец, комары и прочий гнус навалились черной тучей, я полностью законопатился в капюшон, дыша куда-то в камни, а Симанчук колотил их на себе — глухие монотонные удары. Я задремал, но вскоре проснулся. Казалось, рядом забивали молотом быка.

— Ты бы закутался… всех не перебьешь.

— Пора уже… — со злостью буркнул он. Коса стала хорошо видна, даже разноцветная галька на ней различалась.

И вот я снова в заливе пантачей. Где же они, эти неуловимые сторожкие существа? Гребу, стараясь зевать без хруста в челюстях и без подвывания. Прошел залив из конца в конец, но никого не увидел. Пришлось возвращаться.

Никогда бы не подумал, что встречу его на обратном пути. И, повернув с последнего плеса в протоку, растерялся от неожиданности: сразу за поворотом стоял пантач.

Он стоял по колено в темной тяжелой воде, подняв голову, и редкие капли срывались с его бархатной нижней губы. Теплый рыжий мех на спине и боках был густой, ухоженный, будто оленя ежедневно расчесывали щетками. На животе он темнел от росы. На панты я не посмотрел, лишь осталось впечатление чего-то массивного, изящного, что венчало голову… А глаза… Глаза зверя полыхали темно-фиолетовым огнем и, неподвижно сосредоточившись на мне, будто вопрошали: «Кто ты, чего можно от тебя ожидать?»

И тут дало о себе знать мое дурацкое изобретение. Вместо того чтобы бросить шестики и схватить карабин, я осторожно вытащил их и принялся укладывать на тряпку. При этом я заискивающе-глупо улыбался пантачу, словно улыбка могла усыпить его подозрения.

Но едва моя ладонь коснулась карабина, глаза зверя сверкнули. В тот же миг большая мокрая ветка хлестнула меня по лицу: то оморочка, верная себе, полезла в кусты. Когда я открыл глаза, пантача не было. Только вода на том месте дрожала…

Но никогда я не пожалел, что карабин мой так и не выстрелил. Видение прекрасного зверя ранним утром в заливе, чуть затянутом кисеей тумана, навсегда осталось в душе и вспоминается теперь в самые тяжкие минуты, согревая сердце.

Симанчуку я ничего не сказал, и вскоре мы отправились вверх. Кончались продукты, и мы взяли наконец курс на Улунгу. Тяжело забилось сердце.

Река на глазах становилась мельче, заломы попадались чаще. Здесь тянулись высокие глинистые берега с тонким слоем плодородной почвы сверху. Вода подмывала их, обрушивала. На перекатах мне приходилось ложиться на нос лодки, чтобы поднималась корма с винтом: слишком мало воды.

Рубленые, почерневшие деревянные домики, там и сям разбросанные по берегу, открылись за поворотом.

— Улунга!

У крайнего домика нас встретил старик с дремучей бородой, в серых вылинявших штанах и расстегнутой клетчатой рубахе, босой, несмотря на моросящий дождь.

— А-а, гости! Милости просим! — тоненько протянул он и указал на крыльцо. — Садитесь, чего стоять! — вдруг басом добавил он.

— Где тут метеостанция? — голос мой прерывался.

— Во-она каменка под антенной, — снова фистулой пропел старик и тут же перешел на бас: — Только там сейчас никого нет — они на измерения ушли.

— Как нет? А врач?

— Девчонушка-то? Хо-о-орошая девчонушка… м-да. Улетела она. Как меня привезли, с тем же вертолетом и улетела.