Но глубоко сегодня я опускаться не собирался.

Вокруг меня царили свет и чистота — как в операционной. Стены и потолок обложены кафелем, добротным немецким кафелем, который навеки и который скрепил отличный цемент, да и почему ему не быть отличным: отсюда не уворуешь и на сторону не продашь. Не в городе, чай, строили, и не халтурщики-однодневки. Тут срок десять лет за короткий шел.

У Гитлера в Альпах чайный домик был куда меньше, вдруг подумал я. И архитектор знал и помнил о том.

Еще одни двери, большие, раздвижные. Но раздвигать я их не стал. Просто пролетел сквозь тягучий металл.

Пролетел — и остановился.

Я очутился в зале. Не очень большом, не очень маленьком. В зале было пять стен — правильный пятиугольник, Пентагон. В центре зала — возвышение, сцена, подиум — как хочу, так и назову, мой сон. Возвышение повторяло очертаниями зал. И уже в центре возвышения висел темно-красный шар, который освещал пространство вокруг себя. Был он около метра в поперечнике, скорее, метр ноль пять — и дышал, то на сантиметр увеличиваясь, то уменьшаясь. И шум прибоя раздавался как раз от этого шара.

Я подошел к нему на шаг — летать расхотелось, вдруг шар притянет меня, притянет да и поглотит. Чушь, но разве во снах чушь — редкость?

Приглядевшись, я увидел на шаре темные пятна.

Я обошел его со всех сторон. Что это? Искусственная шаровая молния? Чувствовалось, что в нем много энергии. Красной энергии.

Красная ртуть, пришел на ум алхимический термин. Действительно, шар казался необычайно тяжелым. Казался — не точный термин, кто требует точности от сна?

Шаги я услышал еще до того, как раздвинулась дверь. Но прятаться не стал. Ведь сон, а не явь. Да хоть была бы и явь, прятаться некуда.

Итак, дверь распахнулась — и вошли Алексей Александрович Романов и физик, Петр Аркадьевич Юмашев. До сих пор не спят, однако, — в моем сне.

— Гармоника не просто устойчива, она стабильна, — сказал Юмашев.

— Насколько стабильна?

— С учетом последних наблюдений я думаю, что она просуществует столько, сколько просуществует прототип, в данном случае — Бетельгейзе. Возможно, миллион лет, менее вероятно — миллиард.

— Меня вполне устроит и более короткий срок — лет сто, даже тридцать — но наверное.

— Тридцать земных лет, вы имеете в виду, ваше императорское величество? Время относительно, время гармоник относительно вдвойне. Но уверен — вернее, теория, проверенная измерениями, доказывает: за тридцать лет можно ручаться. Даже за триста — при умелом обращении с ГэБэ.

— ГэБэ? А при чем здесь госбезопасность?

— Госбезопасность при чем везде и всегда, но в данном случае ГэБэ — это Гармоника Бетельгейзе.

— Ну, вы, физики, продолжаете шутить, не спорю. Только предупреждайте: сейчас вылетит шутка.

— Если предупреждать, то вылетит совсем не шутка, а так… что обычно вылетает.

Со стороны виделось, что и Романов, и Юмашев нервничают и пытаются не подать виду, что нервничают, стараясь остроумным разговором нервность сгладить, унять, усыпить.

— Но — просто ради интереса, что все-таки будет через пятьсот лет?

— Мы ведь обсуждали это, ваше императорское величество. Гармоника разрядится. Вся энергия вернется в зет-пространство. Или почти вся. Земля уцелеет, я уверен.

— И на чем основана ваша уверенность, дражайший Петр Аркадьевич?

— Одна из первых гармоник была создана профессором Якушевым в 1908 году. Она была малостабильна и разрядилась через неделю после создания. В историю она вошла как Тунгусское Диво.

— Да, аргумент успокаивающий.

— За сто лет мы научились многому. В частности, не создавать гармоник голубых звезд.

— Значит, наши эксперименты не поколебали стабильность модели?

— Нет. Изъятая энергия составила микроскопическую величину.

— Примерно такую, что породила Тунгусское Диво?

— По всем вариантам меньшую на порядки. Челябинск-то уцелел, разбитые окна — пустяк.

— Энергия времени?

— Все виды энергии. Изымать только временную составляющую — верный путь дестабилизировать гармонику.

— А куда уходит остальное?

— Отводим к самой массивной планете — Юпитеру.

— Почему не к Солнцу?

— Вдруг и Солнце станет нестабильным? Вероятность крайне низка, но зачем рисковать?

— А Юпитер, получается, не жалко?

— Получается…

— Значит, мы можем продолжить наши эксперименты?

— Шестнадцать часов требуется на перенастройку всех систем, а там пожалуйста.

— Шестнадцать часов — отсрочка невелика. Особенно если есть гарантия на сотни лет.

Как недавно я, Алексей Александрович обошел неспешно красное светило. Петр Аркадьевич шел на шаг позади. Потом постояли, глядя на шар и восхищаясь — тем, что заполучили звезду, и тем, что пользуются ее мощью. А впрочем, мысли я не читаю даже во сне. Что вижу, то и вижу.

— Сегодняшний день уже кончается, пора и отдохнуть, — сказал Алексей Александрович.

Он принадлежал к тем натурам, для которых день от вращения планеты не зависит: начинается в момент пробуждения и длится до момента засыпания.

В том же порядке, господин Романов на полшага впереди профессора Юмашева, они двинулись прочь.

Я прощально взглянул на плененную Бетельгейзе (невероятно, но ведь — сон!) и отправился вслед.

Шли они, несмотря на ночной час, либо благодаря ему — быстро. Дошли до лифта. Часами-ключом Алексей Александрович его открыл. Ну конечно, его часы — сезам для всех дверей и во сне, и наяву.

Сам я во сне лифтами не пользуюсь, но если меня везут — другое дело.

Впрочем, лифт большой, все поместились. Я, конечно, затаился в уголок — просто из вежливости.

На жилом этаже лифт остановился. Петр Аркадьевич вышел, вернее, Алексей Александрович позволил тому удалиться.

Я выбирал недолго — остался с господином Романовым, который продолжил свой путь в одиночестве. То есть это он думал — в одиночестве, я ведь невидим.

Мы оказались в личной башне господина Романова, на уровне гостиной.

Никакой охраны — видимо, Алексей Александрович доверял той, что внизу. И то, множа охранников, множишь измену.

Гостиная была, что называется, из быта помещика девятнадцатого века. Хорошего помещика, владельца полутора-двух тысяч душ, ну вот как Иван Сергеевич Тургенев. Никакой бьющей в глаза новизной мебели, все надежно, проверено временем, разве что большой плоский телевизор и еще — компьютер-ноутбук на столе гамбсовской работы. Гамбс — единственный мастер, которого я знаю, по Ильфу и Петрову. На самом деле это вполне мог быть и другой краснодеревщик.

Алексей Александрович сел за стол, к открытому и включенному компьютеру и начал что-то писать. Писал он быстро, десятью пальцами. Я заглянул ему через плечо. Это было письмо, но Романов отправил его прежде, чем я успел прочитать хоть слово. Капризы сна…

Оставив компьютер включенным, он встал и подошел к другой двери, которую открыл теми же часами.

Это оказался еще один лифт. Что ж, кататься так кататься!

Катались мы недалеко — вверх, в спальню Романова.

В спальне Романова окон в стенах не было вовсе. Ни одного.

Свет, приглушенный, спокойный, шел из хитрых светильников, таких хитрых, что казалось — он падает из ниоткуда.

На стенах ничего, ни картин, ни гобеленов. И мебели самый необходимый минимум. Узкая походная кровать, шкаф и бюро.

Романов занялся обыкновенными предсонными делами. Примыкавшая к спальне душевая комната была небольшой, но вполне современной.

Ладно, пусть спит.

Я пролетел сквозь стену, обогнул башню и понесся к себе — быстро, быстрее, еще быстрее. Утомительное это занятие — видеть сны.

Спать хочется.

Утром я проснулся слегка разбитым. Не совсем, только с края, словно старая, но любимая чашка. Виновата ли в том полуночная встреча с господином Романовым или наступил пик дезадаптации, я ведь в пяти часах к востоку от своего относительно постоянного места жительства? Не знаю. Не исключено, что и сон сказывается. Видеть вещие сны — нелегкий труд. Правда, был сон вещим, нет, с уверенностью не скажешь. Говорят, всякий сон вещий, если правильно толковать. Допустим, все, что я видел, — пустое, чепуха, не имеет ничего общего с действительностью, выбросить из головы и забыть поскорее. Таково подавляющее количество снов у подавляющего большинства людей.