Письмо, которое получила дочь майора Земана, вызвало в семье переполох.

У Лидушки тряслись руки, когда она протянула Земану это письмо. Своего сына, в особенности после того как ее бросил муж, она любила безгранично. Он стал смыслом ее жизни, солнышком на небосклоне горького, безрадостного существования. Ей никогда не приходило в голову вторично выйти замуж, хотя она по-прежнему оставалась молодой, стройной, привлекательной. Но она не могла себе представить, чтобы между нею и Иваном стал бы кто-то чужой.

Иван был тяжелым ребенком. Он родился с дефектом тазобедренного сустава, в младенчестве на это никто не обратил внимания, и болезнь дала о себе знать уже перед школой. Мальчика заковали в гипс, Лидушка дни и ночи просиживала рядом с сыном, чтобы приободрить его и хоть как-то компенсировать отсутствие детских игр. Читала, учила его, развлекала. Возможно, именно тогда ее супружеская жизнь и дала трещину. Материнский долг оказался сильнее любви к мужу, которая напоминала однолетние растения, расцветающие лишь раз в жизни. Выполнив свое предназначение, они становятся безликими.

Петр, ее муж, преуспевающий инженер, не мог и не хотел ничего понимать. Его раздражало, что жена интересовалась только сыном, что рассказывала каждую ночь в супружеской спальне, о чем думает Иван, какой он умный и сообразительный, как быстро догоняет сверстников в учебе, хоть и прикован к постели.

Однажды Петр просто не вернулся из служебной командировки в Западную Германию. Придя в себя после удара, Лидушка осознала, что уход мужа для нее — благо: теперь со спокойной совестью можно всю себя отдавать заботам о сыне. От прежней любви к мужу не осталось у нее и следа — достаточно было, чтобы он аккуратно слал деньги.

Гораздо труднее сложились дела у Земана. Сейчас он просто обязан был покинуть службу в органах госбезопасности — ведь в семье появился эмигрант. Что ж, Земан уже достиг пенсионного возраста, настало время уступить место молодым.

И все же уйти из криминальной полиции, оставить работу, которую так любил и которая была смыслом его существования, было тяжко. Мысль об этом наполняла душу горечью. Земан не мог смириться с тем, что больше не придет на рабочее место, не пролистает последние сводки донесений, не выедет с оперативной группой на задание. Что теперь он вынужден будет, если захочется поболтать со старыми друзьями, как все прочие гражданские, заполнять заявку на пропуск. Когда после инфаркта умерла вторая его жена, Бланка, Земан переехал к дочери. Вместе они все силы сосредоточили на воспитании Ивана.

Однажды случилось чудо, судьба наградила их за долготерпение. Врач разрешил снять гипс, и мальчик встал на ноги. Поначалу его надо было поддерживать, но вскоре, хромая, он уже ходил сам. Угнаться за ровесниками и принять участие в их буйных играх ему еще было не под силу, но со временем хромота исчезла. И хоть был он не так ловок, как прочие ребята, интеллектом превосходил многих сверстников. А потом пришло время призыва в армию, и, на удивление всем и к ужасу матери, его тоже призвали.

Не было тогда человека счастливее Ивана. Другие ребята предпринимали все, чтобы избежать службы, а он сиял, неустанно повторяя:

— Мама, я солдат! Меня берут в армию!

Он гордился этим. И никому не признался, что обманул врачей из районной призывной комиссии, а справки просто утаил. На призывной пункт он шел в приподнятом настроении — его ждала новая жизнь, какие-то прекрасные армейские приключения.

И вот это непонятное, отчаянное письмо.

Земану хотелось как-то успокоить дочь.

— На первых порах все жалуются, — убеждал он. — И у меня так было. Знаешь, в его возрасте трудно привыкнуть к жестким рамкам воинской дисциплины, к муштре. Одно дело: «Иван, мальчик мой, вставай, тебе пора в школу», и совсем другое: «Рота, подъем!».

Но сам-то Земан не очень этому верил. Он знал, что Иван, много перенесший и выстрадавший за время болезни, парень выносливый и ни за что на свете не признался бы, что чего-то не умеет или что ему плохо. Когда-то Земан водил его на длительные прогулки пешком вдоль реки Сазавы — врачи рекомендовали это, чтобы окрепли ноги. И ни разу не сказал мальчик, что больше идти не может. Наоборот, в конце каждого маршрута предлагал:

— Ну что, побежим последние два километра? Сдюжишь?

Прихрамывая, он пускался бегом, полный решимости доказать, что он не слабее деда.

Когда дочь попросила его съездить к Ивану, Земан сразу согласился.

Он долго не мог уснуть, такое с ним теперь частенько происходило. Мысленно возвращался он к последней встрече со своим близким другом генерал-майором Житным. Его отозвали вдруг с поста замминистра и направили в качестве атташе в какую-то дружественную страну. Земана это не очень удивило. Жаль только, что на какое-то время он потерял Житного из виду и не мог больше в любое время прийти к нему за советом, как это бывало раньше.

И вот эта встреча со сломленным, выбитым из колеи человеком, худым, с пожелтевшим лицом и сухими горячечными глазами, — встреча в вестибюле гостиницы. Земан обнял старого друга.

— Ты не боишься со мной разговаривать, Гонза? — спросил тот. — Ну хоть ты!..

Земан не понимал.

— Меня исключили из партии, — продолжал Житный. — Лишили поста, звания, уволили с работы. Все в один день, по одной телеграмме. И знаешь, за что? За Скрыше. За то, что я там тоже трижды был, но умолчал об этом. Я не сдаюсь. Буду бороться до конца: недавно был у генерального прокурора, выяснял, имеют ли еще в этой стране какое-то значение закон и право.

Земан был потрясен. Он не мог поверить. Неужели это тот самый Житный? Коммунист по глубочайшему убеждению, в свое время слывший лучшим аналитическим мозгом Корпуса национальной безопасности, за чьим советом Земан обращался в самые решающие моменты.

— Это спрут, Гонза. Мафия.

Сказав это, Житный поспешил удалиться (может, потому, что не хотел компрометировать друга).

А через неделю он застрелился.

Сообщил об этом незнакомый человек — написал несколько строк на бланке погребальной конторы.

Придя на похороны, Земан увидел лишь нескольких ближайших родственников. Боже мой, неужто таким образом завершается эта большая, героическая жизнь? — подумал он.

Это было горько и грустно (как и прощание с отцом Калиной — забытого всеми, отверженного, его тихо проводили в последний путь в шестьдесят восьмом)…

Вернувшись к себе, Земан услышал телефонный звонок. Звонили из министерства.

— Совсем не обязательно, товарищ майор, было ходить на эти похороны. Только навредили себе.

— Почему? — удивился Земан. — Мы были друзьями. Рядом стояли, плечом к плечу, в феврале сорок восьмого…

— Не вздумайте больше этим хвастать, — строго произнес кто-то незнакомый и положил трубку.

В памяти снова и снова мучительно прокручивались два последних разговора. Связана ли трагическая судьба Житного с его собственной, с его последним делом?

Тоска, от которой Земан не мог избавиться, воплотилась для него в образ старой деревенской женщины в трауре — черной юбке, черной кофте, черном старомодном пальто и черных, грубой вязки, чулках. Появлявшаяся каждый понедельник утром у дверей кабинета Земана на Конквитской улице, она напоминала грустную облезлую ворону у кладбищенских ворот.